» Биография
» Библиография
» Тексты
» Рецензии, интервью, отзывы
» Презентации
» Фотогалерея
» Письма читателей
» Вопросы и ответы
» Юбилеи
» Гостевая книга
» Контакты

Генеральша и её куклы

11

   Звали ее Фаина. Имя свое она не любила. То есть, в детстве, конечно, любила, как все дети любят, не задумываясь, почему их зовут так, а не иначе. Дома ее звали Фая, Фаечка, Фаюшка (с ударением на ю). Сама она,  учась говорить, произносила  поначалу лишь  первые две буквы – Фа... 
   - Девочка, как тебя зовут?
   - Фа!
   Став старше и сообразив, что вокруг все девочки сплошь  Маши, Даши и Ксюши, в крайнем случае – Насти, и только одна она – Фаина, она стала не любить свое имя и даже стесняться его.  В школе дети и даже некоторые учителя  переспрашивали удивленно:
   - Фаина? Ты что, нерусская?
   - Почему? Русская... – краснела и обижалась она.
   Пока не услышала случайно, как  одна  взрослая и очень красивая женщина сказала о себе: «О! Во мне много кровей намешано!». Фаине это выражение так понравилось, что она решила впредь говорить то же о себе. Ей казалось, что это придает ей загадочности в глазах окружающих и хоть как-то оправдывает ее необычное имя.   
   Когда проходили по истории покушение на Ленина, весь класс на нее оглядывался и многозначительно улыбался. В более поздние времена кто-нибудь обязательно съехидничал бы:
   - Что ж ты так плохо стреляла?
   Но тогда ни у кого, тем более у школьников таких даже мыслей не возникало. Ленин – вождь, Фанни Каплан – вражеская гадина. Спасало только то, что та все же Фанни, не Фаина.  Мальчишки подразнили ее некоторое время «эсеркой», но быстро забыли эту тему.
   Другая Фаина была причиной более длительных шуточек в ее адрес. В то время по телевизору часто показывали фильм «Подкидыш», где играла Фаина Раневская. Родители очень любили эту актрису. Ей она тоже нравилась, позже она вообще стала считать, что это и есть самая великая актриса советского кино, а никакие не Орлова-Ладынина. Но тогда, в школе, даже девочки дразнили ее Мулей:
   - Муля, не нервируй меня!
   Она делала вид, что ничего, не обижается, и смеялась со всеми вместе, но дома спрашивала:
   - Ну зачем, зачем вы меня так назвали?
   Хотя прекрасно знала – зачем, родители просто подбирали имя на букву Ф, потому что фамилия их была тоже на Ф – Фетюшины, и им казалось, что это хорошее сочетание.
   - Между прочим, Фаина в переводе с греческого – сияющая!- говорил в свое оправдание отец.
   - Что ж я не сияю?
   - Подрастешь – засияешь! – обещала мать. –  И умом, и красотой, и вообще!..
   Насчет ума они не ошиблись, девочка выросла умненькая, но красотой не блистала, портил крупный нос, унаследованный от деда по материнской линии. В сочетании с именем это не сулило ей в будущем большого счастья. И тогда любящие  родители, у которых она была один свет в окошке, решились на отчаянный шаг, собрали, какие могли, деньги, и повезли девочку в Москву, в Центр пластической хирургии. Идея принадлежала самой Фаине, начитавшейся о подобных операциях в журналах. С первой попытки родители с негодованием идею отвергли и даже сочли себя несколько оскорбленными, но дочка настаивала, и сначала мать, а потом и отец стали обдумывать эту мысль, советоваться между собой и со знакомым  хирургом по костям, наконец, согласились и даже более того, сами загорелись, опасаясь лишь одного, чтобы не вышло хуже, чем есть. Но операция оказалась удачной. Отлежав положенное в клинике и отсидевшись дома, пока не прошла обычная в таких случаях краснота и отечность, Фаина вышла на люди совершенно новым, очень симпатичным человечком – с аккуратным носиком и большими, выразительными глазами, которые и раньше были такими, но стали теперь  виднее, заметнее.  Другим стало и выражение ее лица, с которого сошла былая унылость и которое все светилось теперь восторгом и радостью жизни. Мать любовалась дочкой со слезами на глазах, а отец первое время все отводил взгляд, говоря: «Нет, это не ты...».
   Операция подгадана была под окончание школы и поступление в вуз, так что никто, кроме самых близких людей, ничего и не заметил. Просто из школы вышла одна девочка, а в вуз  пришла поступать совсем другая.
   Тогда же она без сожаления отбросила первые буквы своего имени, удвоила «н» и стала Инной. Во всяком случае так она представлялась теперь новым знакомым, хотя в паспорте значилось по-прежнему: Фаина. Позже, при обмене советских паспортов на российские она и это препятствие устранила.
   Новое имя нравилось ей гораздо больше, в нем слышался намек на инакость. А главное, ей перестали задавать глупые вопросы, Инна так  Инна. Имя как имя.  Хотя все равно редкое. Была только одна артистка с таким именем – Инна Чурикова, которую она с некоторых пор стала считать самой великой актрисой уже другого, своего времени. С детства она очень любила кино и даже мечтала стать кинорежиссером, но поступать во ВГИК не решилась, будучи  на тот момент слишком закомплексованной и в себе не уверенной.
Скоро она ощутила, что жить с новым носом и новым именем стало легче, будто она теперь не она, а какой-то другой человек. Это маленькое открытие  пригодилось, когда спустя несколько лет  выпускница психологического факультета Инна Фетюшина стала работать психотерапевтом в наркологической клинике, где готовила к кодированию алкоголиков и наркоманов. Она и им пыталась внушить идею «другого человека», правда, не всегда успешно. За одним из своих вылечившихся пациентов она даже побывала замужем, но неудачно, тот смог продержаться «другим человеком»  всего два года и взялся за старое. От этого брака Инна оставила себе только кинематографическую фамилию – Янковская, из-за которой она в свое время и обратила внимание на этого пациента и про которую говорила, что эта фамилия – «лучшее, что у него было». Себя она тоже продолжала совершенствовать: перекрасилась в светлорусую и  длительным сидением на диете добилась желаемой стройности. Знание психологии помогло ей выработать  повадки  женщины, знающей себе цену.
   Таким образом, к 30 годам из некогда длинноносой, чернявой, склонной к полноте и закомплексованной девочки Фаины Фетюшиной получилась курносая, стройная и уверенная в себе блондинка Инна Янковская.  Родители гораздо тяжелее, чем она сама, переживали ее развод, были недовольны тем, что дочь отказалась от их фамилии, и  сокрушались, что к 30 годам у нее – ни мужа, ни деток. Сама Инна не считала себя  одинокой и несчастной, напротив – свободной и независимой. Теперь у нее был друг, из разряда редко приходящих и ничего не обещающих, но  Инну это пока устраивало, новый амбициозный «проект» занимал ее воображение, и на осуществление его она бросила все силы.   

   Все началось с банальных разговоров на кухне с подругами, у каждой из которых были свои проблемы с мужьями, любовниками и начальниками. Все это бесконечно обсуждалось и разбиралось, при этом подруги (их было две) с благоговением  слушали Инну, умевшую любую ситуацию объяснить с психологической точки зрения и даже научить некоторым специальным приемам. Было что-то вроде женского клуба выходного дня.
   - На что жалуетесь? – спрашивала Инна, нацепив очки и сделав строгое лицо.
   - На Какашкина, - отвечала, давясь смехом, подруга.
   - Кто это, Какашкин?
   - Да есть тут один урод. Раздражает меня страшно.
   - Вы могли бы сделать так, чтобы с ним не пересекаться?
   - Хотелось бы, но не получается, это мой начальник.
   - Странная фамилия для начальника.
   - Да нет, фамилия у него нормальная – Иванов, это я его для себя так называю, мне так легче переносить.
   - Это вам кто-то из психологов подсказал или вы сами додумались?
   - Сама.
   - Замечательно! Этот прием называется «замещение».  Всегда так делайте, если человек вам почему-либо неприятен. Переименуйте его в Какашкина, нафантазируйте ему рога или лучше вот  что: разденьте его совсем, мысленно, конечно, - сразу увидите, какой он жалкий и ничтожный, и у вас отпадет желание с ним спорить и на него обижаться.
   - Да… - задумчиво отвечала подруга, - я тут недавно одного мысленно раздела…
   - Ну и?
   - Другое желание возникло. Ха-ха-ха!
- Вот видите, значит, не так уж он и плох. Послушайте, я вас научу расслабляться. Значит, так. Откидываетесь на спинку стула, закрываете глаза и представляете какую-нибудь приятную для вас картину. Может, что-то из детства. Или природу, лучше всего природу – знаете, берег, пальмы, солнышко светит,  море вдалеке…
   - А по морю плывет Какашкин. Знаю, пробовала.
   - Послушайте, да у вас мания!
   - Думаете? А по-моему, обыкновенная дистимия.
(Подруга сама была детский невропатолог).
   - Ну, как же, у вас все время один Какашкин на уме.
   - Почему? Это уже другой, не тот.
   - Как, у вас еще один Какашкин есть?
   - Конечно. Супруг мой, Игорь Иванович.
   - Что же вы и его Какашкиным обозвали? Придумали бы что-нибудь другое.
   - А зачем?
   Девушки покатывались со смеху, и может, смехом бы все это и кончилось, но однажды подруга привела родственницу, которой недавно сделали операцию по поводу рака груди и которая впала после этого в жуткую депрессию, решив, что как женщина она теперь не представляет никакого интереса, никому не нужна, в том числе собственному мужу, и что жизнь ее на этом можно считать законченной. В течение одного вечера Инна смогла переломить эти упаднические настроения, вселила в женщину настроение жить дальше и впервые сама про себя поняла, что заниматься женской психологией ей интереснее. В свою очередь пациентка растрезвонила знакомым и подругам, и к Инне, в небольшую двухкомнатную квартиру на улице 50-летия Октября, оставшуюся ей от дедушки по материнской линии, потянулись немолодые дамы, каждая со своим букетом возрастных проблем и неврозов. Так постепенно стала проясняться идея – открыть на квартире у Инны  кабинет психотерапии.
   Поначалу она боялась совсем уйти из диспансера и работала на два фронта, неделю – там, с алкоголиками и наркоманами, выходные – дома, с женщинами, нуждающимися в психологической помощи. Но их оказалось так много, что уже записывались за месяц, а то и за два вперед. И в конце концов она смогла, не опасаясь остаться без куска хлеба, уволиться, сняла квартиру на улице Мимоз и наняла женщину, которая отвечала на телефонные звонки, вела запись на прием, готовила чай и кофе для пациенток и убирала после их ухода  кабинет- квартиру. Себя она называла теперь не иначе, как психоаналитиком – модное слово, заимствованное из западной жизни, а скорее –  из западного кино. Кино она по-прежнему любила.

   Когда в квартиру на улице Мимоз позвонили двое незнакомых мужчин, один из которых показал в дверях красную корочку, Инна, не ждавшая гостей, одетая в джинсы и  майку, ненакрашенная и с завязанным хвостом волосами,  подумала, что это нагрянули налоговики или кто-нибудь в этом роде. И хотя налоги она исправно платила и документы, разрешающие частную медицинскую практику, были у нее более или менее в порядке (если не считать, что в лицензии  фигурировал «кабинет массажа»), встречаться со всякими инспекторами и проверяющими она не любила, но в общении с ними держалась одного правила: не возражать и быть предельно вежливой. Следуя этому правилу, она улыбнулась и пригласила гостей в комнату, на ходу успев распустить хвост и кое-как поправить волосы. В комнате, под низко опущенным шелковым абажуром составлены были полукругом три кресла, на каждом из которых лежало по мягкому пледу и рядом с которыми, на ковре, стояли уютные домашние тапочки.  Напротив кресел, у окна, было пустое, как будто специально освобожденное пространство, и лежал еще один, овальной формы ковер. Можно было подумать, что на нем делают  гимнастические упражнения, тогда как кресла предназначены для зрителей. В противоположном от окна углу комнаты, позади кресел, стояла трехстворчатая ширма, явно что-то скрывавшая. Можно было предположить, что там находится знаменитая кушетка, на которой произносятся главные откровения пациентов.
   - Это и есть кабинет психотерапии? – спросил тот из гостей, что был меньше ростом, подтянутее и казался моложе. Второй, повыше, покрупнее и посолиднее, молчал и только внимательно оглядывал обстановку.
   - Психологической  помощи, - скромно поправила Инна. – Вам лицензию показать?
Лицензия не понадобилась, а гость, откровенно разглядывая  хозяйку (ну, не такая уж и красавица, как расписывали) стал задавать совсем странные вопросы, например, была ли она в минувшую субботу, около половины десятого утра, в кафе «Бирюза» на Приморском бульваре. Получив утвердительный ответ, он предъявил фотографию женщины, которую Инна, разумеется, знала. Но давать какие-либо сведения о ней наотрез отказалась. Дело в том, объяснила она, что одно из условий работы ее кабинета –  анонимность и конфиденциальность, иначе трудно рассчитывать на полную откровенность и доверие пациенток. Она не спрашивает у них паспортов, не интересуется адресами и местом работы, даже настоящих имен их зачастую не знает. У каждой женщины есть здесь свой псевдоним, который она сама себе  выбирает при первом  посещении, и в дальнейшем все ее только так и называют. Женщинам это даже нравится, они как будто перевоплощаются  в другого человека, с другим именем, могут и биографию себе новую придумать, это тоже своего рода психотерапия.
   - А эти женщины, они вообще-то как, нормальные или...
   - В основном да, - невозмутимо отвечала Инна.
   - И какой псевдоним был у нашей дамы?
   Инна подумала и сказала:
   - Ну, допустим, Мирослава. Вам это о чем-нибудь говорит?
   Гости переглянулись.
   - Это ее настоящее имя, - сказал тот, что задавал вопросы.
   - Разве? – Инна пожала плечами. – Ну, что ж, очень на нее похоже.


   Все-таки она выделялась среди других  пациенток. Она и появилась не как все – по записи и по очереди, –  просто пришла и попросила: можно я посижу, послушаю? В тот день их было трое, да трое, четвертой оказалась как раз она, Мирослава. Сидела поначалу тихо в сторонке,  в полумраке. А в центре, в креслах, освещенные абажуром те три девушки. Она еще сказала, когда только рассаживались, что любит полумрак и сразу нырнула в него, так что только силуэт был виден в углу комнаты, но присутствие ее каким-то странным образом все время ощущалось и даже мешало Инне проводить сеанс. Потом она как будто придвинулась ближе к сидящим кружком пациенткам, потом, видимо, увлекшись происходящим, в какой-то момент задала вопрос, и девушки, поначалу не обратившие на нее особого внимания, вздрогнули от неожиданности и оглянулись. И потом время от времени оглядывались, будто им она тоже мешала. В конце концов одна из них, уже прямо обернувшись к ней, спросила: а вот вы что думаете? И та начала говорить и говорила  довольно толково, так что Инна даже почувствовала маленький укол ревности, а кончилось тем, что она, эта дама из полумрака, полностью перехватила у нее инициативу, сама задавала девушкам вопросы и сама отвечала, и уже непонятно было, кто ведет занятие и кто тут психоаналитик, а кто так, пришел поприсутствовать. Но Инне хватило ума и такта не останавливать ее, потому что она  видела: пациентки завелись, включились, а это самое главное, их теперь надо только не спугнуть...
   Первой была Ника, 41 год. Одета и причесана стильно, со вкусом. Тип современной деловой женщины. Советник по связям с общественностью на какой-то  фирме. Проблемы с новым, недавно пришедшим директором. Утверждает, что он – полный кретин, непонятно, как таких могут ставить на руководящую должность. Безграмотный, невоспитанный человек, самоуверенный хам. Объясняться, что-то доказывать совершенно невозможно, поскольку он даже не понимает значения некоторых слов. Уверена, что относится к ней предвзято, хочет выжить и посадить на ее место своего человека.
   - Ника, - подала голос дама из полумрака. – А каких, например, слов он не знает?
   - Ну, например. Приношу ему дайджест прессы. Он орет: что еще за дайжес, вы должны сами читать и мне докладывать! Или. Говорю ему: Сергей Александрович, ваша встреча с телезрителями будет идти  в интерактивном режиме. Он орет: это я сам решу, в каком режиме мне идти! 
   - А вы не пробовали по-русски сказать, без этих самых слов?  
   - Да он и по-русски с трудом. Я и так все за него пишу и говорю, имидж ему, дураку, создаю.
   - То есть намеренно демонстрируете, что вы умнее?
   - Ничего я не демонстрирую, я с ним разговариваю очень вежливо. Да, Сергей Александрович. Хорошо, Сергей Александрович. Будет сделано, Сергей Александрович. Если бы я ему грубила, как он мне, меня бы давно поперли оттуда.
   - А может, вам и в самом деле стоит поискать другую работу?
   - Но мне нравится моя работа, и я не хочу терять такую зарплату. Только поэтому терплю и делаю хорошую мину, а выйду из кабинета – плакать хочется и прибить его, гада.
   - Это мы вам  устроим, - пообещала Инна.

   Две другие - подруги. Из отдыхающих. Марта и Майя (псевдонимы выбраны по месяцам рождения). Обе незамужем. Возраст соответственно 31 и 33. 
   Марта  была в браке, недолго, развелась, детей нет. Мужчин, всех без исключения, считает «козлами», дебилами и т.п. Сама  рослая, крупная кость, размер обуви не меньше 40, все время пытается спрятать ноги,  рыхловата, одета в балахон, возможно, стесняется большой груди, лицо красивое, но мрачное. Взгляд  тяжелый, смотрит исподлобья, в упор и не мигает. Впечатление, что заранее недовольна и говорить не расположена, цедит через силу. На вопросы отвечает высокомерно, с вызовом, хотя пришла сама.
   - Замуж вышли по любви?
   - Нет.
   - А зачем?
   - Не было другого выхода.
   - Беременность?
   - Нет. Просто я тогда заканчивала институт, надо было выселяться из общежития, а домой, к родителям, возвращаться не хотелось.
   - У него была квартира?
   - Нет, но мы снимали, сама бы я не потянула.
   - Вы его совсем не любили?
   - Нет.
   - А он вас?
   - Не знаю. Может, и любил. Это его проблемы.
   - Кто был инициатором развода?
   - Я.
   - Он легко согласился?
   - Нет, нас развели в суде.
   На вопрос, хочет ли снова выйти замуж, Марта заявила, что с нее хватит и одной попытки. Тем более, что с кем ни познакомится, ни один не нравится, через полчаса разговора она его уже презирает. На самом деле  хочет и замуж, и ребенка, просто не получается. Причин происходящего с ней не понимает.
   - Скажите, Марта, а вы вообще кого-нибудь любили? – раздался голос из полумрака.
   Она обернулась, хмыкнула.
   - А кого любить? Одни же козлы кругом, особенно у нас, в Москве, ни одного же нормального нет, кого любить?!
   - А из своих родных вы кого больше любите – маму, отца, бабушку, кто у вас есть еще? Брат, сестра?
   - Если честно, - сказала Марта с вызовом, - у  меня такая родня, что любить их не за что совершенно. Родители давным-давно в разводе, у каждого своя жизнь, бабка с дедом в маразме. Сестра есть, сводная, в семье матери, я ее не признаю, как и ее папашу, у отца тоже есть пасынок, его, что ли, прикажете мне любить? С какой радости?
   - Ясно, - сказала дама из полумрака. – Может, у вас хотя бы собака есть?
   - Есть.
   - Да что вы! Замечательно! Я сама собачница. У вас какая порода?
   - Шарпейка.
   - О! Девочка! Представляю. Просто бархатная игрушка.
   - Да, прелесть. Я ее обожаю.

   Вторая,  Майя, тоже незамужем, и никогда не была. Худая, высокая, в очках. Одета  нелепо – в длинную, мелким цветочком юбку и спортивную майку с надписью на английском. К мужчинам относится лояльно, принца не ждет, согласна на обыкновенного, нормального парня, но тоже пока не получается, облом за обломом. О себе рассказывает охотно, в подробностях. Смотрит во все глаза, все ей интеренсо, и про себя, и про других.
   История такая. Молодой человек, старше ее на шесть лет, не женат и никогда не был, живет с родителями. Семья – из бывшей партноменклатуры. Прекрасное образование, интеллигентный, воспитанный, к тому же, сотрудник МИДа. Родители страстно хотят его женить, хотят внуков, самого его, кажется, устраивает холостяцкая жизнь, он к ней привык. Их намеренно познакомили, как знакомят великовозрастных холостяков с целью поженить. Он особого интереса не проявил, вел себя довольно вяло, впрочем, за столом за ней ухаживал и поехал провожать (его силой впихнули в такси и сказали: езжай). У дома она, сочтя, что, если простится  с ним сейчас, то точно уже никогда его больше не увидит, пригласила подняться  к ней, попить чайку-кофейку. Он нехотя поднялся, а уж там она сделала все, чтобы оставить его на ночь. Ночью он ей  не понравился, та же вялость, неохота, но она отнесла это на счет выпитого в ресторане. Потом он не появлялся неделю, вдруг позвонил поздно ночью, часа в три, и приехал, попил, поел, поспал, утром уехал. И так продолжалось три месяца, он пропадал надолго, потом появлялся, всегда ночью, оставался до утра, утром завтракал и уходил, ни разу никуда ее не приглашал и ни о чем серьезном не заговаривал. Хотя вообще-то говорил очень много, просто рот у него не закрывался, все говорил и говорил, но – исключительно о политике. В первый раз она слушала его с восхищением (какой умный!), потом – с обидой (слова не даст вставить!). Ее мнением он совершенно не интересовался, а когда она один раз попыталась что-то  сказать, он ее оборвал: «Да что ты в этом понимаешь!».
   Она сначала испытывала эйфорию: он высокий, красивый, с примесью греческой крови, даже как будто влюбилась, стала строить планы и мечтать, потом стала  злиться на него, наконец, решилась на принципиальный разговор. И тут выяснилось, что никаких планов у него относительно нее нет и не было, что у него есть женщина, уже много лет, и это «почти жена» (вот от кого он так поздно к ней заезжал), но что жениться он ни на ком не собирается – ни на той, ни тем более на этой, а привык жить с мамой и думает продолжать так и жить. На вопрос обалдевшей Майи: «зачем же ты ко мне ездишь?», он пожал плечами и сказал, что и сам не знает, зачем, так, просто.  Она хотела его выгнать и больше уже не пускать, но не смогла, не хватило духу. Так и тянется, вот уже второй год. Он вроде есть, и вроде его нет. А у нее годы уходят.

   Когда все три истории были рассказаны, началось собственно действо. Инна отодвинула ширму и указала на сидевших за ней прямо на полу огромных, довольно безобразных на вид плюшевых монстров:
   - Выбирайте.
   Ника выбрала лохматого, чуть не в натуральную величину, волка, усадила  за письменный стол, положив его передние лапы на столешницу и даже всунув ему между когтей шариковую ручку. Совершив все эти приготовления, она с минуту смотрела на него, видно настраиваясь на нужную ноту, и вдруг разразилась потоком  слов, среди которых «идиот несчастный» и «дебил безграмотный» были самыми безобидными. Другие девушки тоже помогали.
   - Такого работника, как она, еще поискать надо, а ты не ценишь, волчара поганый!
   - Да какой он волк, он козел самый настоящий!
 Ника раскраснелась, глаза ее горели, под конец она выволокла плюшевую игрушку из-за стола и от души попинала ногами. Фуф!
   - Молодец, - похвалила Инна. -Постарайтесь запомнить эти свои ощущения, и всякий раз, когда будете входить у нему в кабинет, вспоминайте их про себя.
   Настала очередь Марты. Она заметно повеселела, расправа с предыдущим объектом ей очень понравилась. Но ее случай был другого рода, ей, напротив, надо было отучиться  видеть в каждом  мужчине, с которым сводит ее жизнь, козла и дебила. Инна сама выбрала для нее белого, пушистого котика, сравнительно небольшого, усадила  ей на колени и велела поговорить с ним как можно ласковее. Марте долго не удавалось найти нужные слова, кажется, она их вообще не знала, Инна стала подсказывать.
   - Он хороший, пушистый, белый... Самый белый и самый пушистый. Скажите ему об этом. Не стесняйтесь говорить приятные слова, хвалить, восхищаться.
   Марта закрыла глаза, гладила котика по спинке и с трудом  выдавливала из себя такие непривычные для нее слова: «ты  мой котик...  ты добрый... ты ласковый...».
   Ей подпевал  целый женский хор:
   - Тебе повезло! Мы все тебе завидуем! 
   Под конец Марта внимательно посмотрела на котика, чмокнула его в нос и спросила:
   - А можно я его с собой заберу?
   - Берите на здоровье, только не сегодня, а когда  закончим с вами заниматься, и пусть он у вас сидит на самом видном месте. Как только вам захочется обругать какого-то мужчину, вы взгляните на него и вспомните все те слова, которые здесь произносили.
   С Майей долго не могли подобрать подходящую игрушку. Она говорила:
   - Нет, он у меня  симпатичный, а это что за уродина? Нет, и этот не годится, он какой-то неказистый.
Наконец выбрали яркого, сине-красно-желтого попугая, посадили на спинку стула.
   - Похож?
   - Похож...
   - Ну и что мы ему скажем?
   Майя смотрела на попугая с укоризной и только вздыхала.
   - Давайте я! – с готовностью предложила Марта.
   - Нет, пусть она сама, а вам лучше помолчать.
   Майя  начала неуверенно, останавливаясь после каждой фразы, словно ожидая, что ее сейчас перебьют, не дадут договорить.
   - Больше ты ко мне ходить не будешь... Больше я тебя не пущу, хватит...
   - Молодец, правильно! – поддакивали девушки. –Пусть катится колбаской по Малой Спасской, обойдемся! Подумаешь, цаца выискалась, дипломат хренов! Да у нас таких, как он, навалом на пляже загорает!
   - А если ты все-таки явишься, я скажу... я скажу...
   Вдруг она села на место и расплакалась.
   - Ты чего? – наклонилась к ней Марта.
   - Нет, девочки, я не смогу. Я его, наверное, люблю все-таки.
   Попугай клюнул носом и свалился со стула.

   Когда стали расходиться, Инна попросила  даму из полумрака задержаться. У нее даже закралось подозрение, не конкурентка ли это какая  разнюхивает, что тут и как.
   В сущности, никто ведь здесь, в провинции, не знает толком, что это такое – психоанализ, упражняются, кто во что горазд, как, собственно, и сама Инна, читавшая, конечно, и Фрейда, и Юнга, но одно дело – читать, и совсем другое – практиковать самостоятельно. Она отдавала себе отчет в том, что все ее занятия, так называемые «сеансы» - чистой воды профанация, и боялась только одного – нарваться на пациентку, которая это поймет и захочет ее разоблачить.
   Они перешли в кухню и просидели за чаем и разговором еще часа два. И «новенькая» рассказала, что давно хотела познакомиться с профессиональным психоаналитиком, и вот приятельница подсказала, где есть такой кабинет, и она нарочно пошла пешком, чтобы продумать по пути все свои вопросы. И вот она шла и проговаривала их про себя, и пока дошла, сама же  мысленно на них и ответила, так что вроде и необходимость отпала, а поприсутствовать решила так, из чистого любопытства.
   - Ну, и как вам?
   - Если честно, не очень.
   - Почему?
   - Я себе это немножко по-другому представляла. И потом, мне не нравятся групповые занятия, хотя я знаю, что это теперь модно. Лично я бы предпочла общаться один на один.
   Через неделю она снова пришла, и в этот, второй ее приход Инна многое о ней узнала и сделала для себя вывод, что она все же нуждается  в помощи,  но уговорить ее заняться всерьез не смогла.  Времени нет, не до того и вообще: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. На какое-то время она исчезла, потом снова появилась, и они несколько раз общались, но наедине, такое было ее условие. Постепенно и сама Инна стала рассказывать ей про свою жизнь, тоже не слишком удачно сложившуюся, и уже Мирослава анализировала Иннины проблемы и советовала, как поступить, так что было не понять, кто из них к кому ходит и кто кому психоаналитик.
   И вот на днях она  позвонила, но приехать не захотела, а предложила встретиться на нейтральной территории, у парикмахерской.

   - Так что, собственно, вы хотите узнать? – Инна смотрела на гостей с тревогой, ожидая какой-то неприятности.
   Оказалось, ничего такого, чего она не могла бы рассказать без риска для своей профессиональной репутации. Всего лишь – зачем они встречались в то утро в кафе, о чем говорили, не сообщала ли  Мирослава о каких-то своих планах на тот день и куда она направилась из кафе.
   Значит, так. Встречались они потому, что Мирославе нужно было посоветоваться с ней относительно сестры.  Нет, не той, у которой муж недавно умер, с той она тоже встречалась, но там ничего страшного, женщина с совершенно здоровой психикой, так что постепенно сама успокоится. А тут речь шла о другой сестре, у которой муж завел фактически вторую семью и даже родил там ребенка (чего никто, кроме Мирославы еще не знает), но и из этой уходить не хочет, так и живет на две семьи, и сестра превратилась в настоящую невротичку, не ест, не пьет, похудела страшно, и вот Мирослава очень за нее боится, как бы с ней чего совсем плохого не случилось. Она сама уже пробовала ее увещевать и уговаривать, но сил ее для этого не хватает, она ее слишком любит и слишком ей сопереживает, тут надо, чтобы чужой человек попробовал повлиять. Сестра приедет на недельку и придет к Инне, и, если вдруг самой Мирославы в это время не будет здесь, так чтобы Инна ее приняла и занялась с ней. Вот об этом  и договаривались. Вышли из кафе вместе, Инна хотела пройтись по набережной, день был еще хороший, солнечный, дождь пошел только к вечеру. Но Мирослава спешила, сказала, что должна съездить в одно место и отвезти туда одну вещь, а потом еще успеть на какой-то праздник. Так и сказала: «одно место» и «одна вещь», а про праздник – где и какой – вообще не уточняла. Инна проводила ее до машины, еще похвалила, что она сама за рулем, она ей давно внушала: вождение машины добавляет уверенности в себе. Мирослава  помахала ей рукой и уехала.
   - Значит, вы расстались с ней на парковке и больше ее не видели и не слышали?
Инна внимательно посмотрела на одного, потом на второго и спросила:
   - Она что, пропала?
   - Нет. Просто пропала одна вещь, которую она в тот день, видимо, возила с собой, вещь дорогая, мы пытаемся ее найти, а для этого надо, так сказать, проследить весь путь...
   - Почему же вы  у нее самой не спросите?
   - Она уехала отдыхать, это довольно далеко, и там нет связи.
   - Странно. А что за вещь пропала?
   Маленький вопросительно посмотрел на большого (тот кивнул) и сказал:
   - Старинная французская кукла с двумя лицами.
   - А, Маргарита!
   - Так вы ее знаете? Видели? Она случайно не у вас?
   - Нет, что вы! Но один раз она приносила ее на занятия.
   - Это еще зачем?
   - Мы проводили сеанс куклотерапии.
   - Чего?
   - Куклотерапии.
   - Как это?
   Инна нехотя рассказала. Есть одна девушка, Марта, которая никак не может выйти замуж. Виной всему ее собственный характер, слишком мрачный, депрессивный. Она на все и всех смотрит  с вечным неудовольствием. Все вокруг плохие, одна она хорошая. И вот с ней проводили этот сеанс. Сажали куклу в кресло, разворачивали плаксивым лицом, словно говоря: вот, полюбуйся, и ты такая же, можно ли тебя, такую, полюбить?  На время сеанса кукла была как бы Марта, а настоящая Марта  была как бы психоаналитик, и с ней, то есть с куклой, беседовала. Сама задавала различные вопросы и сама же на них отвечала, то есть, получалось, занималась психологическим  самоанализом.
   - И что, помогло?
   - Ну, не сразу же!..
   Большой гость покачал головой, словно говоря: ну и детский сад... А маленький продолжал допрашивать:
   - А в тот день, в кафе, с ней не было этой куклы?
   - Не знаю. Какой-то пакет, довольно большой, она держала в руках, но была ли там кукла...
   - Ну, хорошо, - Лёня Захаров был недоволен разговором. – Я вас пока оставлю, а вот этот товарищ еще немного с вами побеседует.
Инна с опаской взглянула на В.В.
   - А вы… из милиции?
   - Нет, это я из милиции, - ответил  Лёня. – А он – муж.
   - Муж! – всплеснула руками Инна. – Что же вы сразу не сказали?! Я и сама  хотела с вами поговорить, даже думала вам звонить…
Она засуетилась, стала предлагать чай-кофе, но В.В. не был расположен чаевничать.
   - У нас с вами будет откровенный разговор, правда? – говоря это, Инна прямо впилась в него глазами.
   - Настолько, насколько я посчитаю нужным с вами откровенничать, не забывайте, я – не ваш пациент.
   - Хорошо, - кротко ответила она.
   Встала, прошлась по комнате, подошла к окну и несколько минут смотрела вниз на улицу, словно давая своему необычному гостю (до сих пор здесь бывали только женщины) оглядеться, настроиться. Наконец, не поворачиваясь и не глядя в его сторону, спросила:
   - Вы любите свою жену?
   В.В. мог бы ответить просто: «Да» - и это было бы чистой правдой. Он мог бы также послать эту Инну куда подальше и на том прекратить разговор. В другое время именно так он и поступил бы. Но теперь он не должен  забывать, что Руся  пропала и, значит, даже эту мадам с ее наглыми вопросами надо вытерпеть, если это поможет хоть на шаг продвинуться в поисках жены.
   - Не спешите, подумайте, - продолжала, глядя в окно, Инна. – Бывает, человек перестает спрашивать сам себя о каких-то, казалось бы, и без того известных и понятных ему вещах, полагая, что ничего не меняется в его отношении к ним, тогда как многое давно уже изменилось, и надо только отдать себе в этом отчет... 
   - Я всегда отдаю себе отчет в том, что говорю. Да, я люблю свою жену. Что дальше?
   - Прекрасно. Но как вы думаете, для  нее любовь – это самое важное в жизни?
   - Что вы хотите этим сказать?
   - По-моему, она из той породы женщин, для которых важнее собственная независимость, профессия, признание в обществе, нежели традиционно женские ценности, как любовь, семья, дети. Я неправа?
Он вздохнул, откинулся в кресле.
   - Вы правы в том, что касается профессии и признания, но одно другого совершенно не исключает. Любовь, семья и дети ничуть не менее важны для нее, что бы она вам тут ни говорила. Просто с этим у нее на сегодняшний день все в порядке. А в том, что касается так называемой творческой деятельности, она испытывает в последние годы некоторую, скажем так, неудовлетворенность, это правда. Отсюда такое впечатление. Но поверьте мне, что если бы было все наоборот, то есть у нее была бы сейчас интересная творческая работа, которая бы полностью ее удовлетворяла, и было бы признание, как вы говорите, но не было бы семьи, мужа, детей, она чувствовала бы себя куда более несчастной. Она, чтоб вы знали, вообще такой человек, такая женщина, которая всегда чем-нибудь неудовлетворена, даже, когда все хорошо, она все равно найдет, что не так. И прежде всего она всегда недовольна сама собой, это ее натура такая.
   Инна с интересом смотрела на Владимира Васильевича. Что ж, он не так прост, оказывается, и про жену свою, похоже,  сам все знает и понимает. Тем лучше, можно говорить с ним вполне откровенно. И она обрисовала в общих чертах душевное состояние своей пациентки, каким она его видела и понимала.
Он терпеливо слушал, не находя для себя почти ничего нового в том, что она говорила, но было крайне неприятно, что о его личной жизни  рассказывает ему же какая-то посторонняя дама, которую он впервые видит.
   Кое-что, однако, представилось ему  теперь яснее, отчетливее.
   Да, он знал, что Мируся тоскует об оставленной работе, профессии, но не думал, что это так глубоко, так трагично для нее. Он ведь создал ей все условия – отдельный кабинет, компьютер, домработница, сына за границу отправил, сам постоянно в разъездах, а если на месте, то даже зачастую не обедает дома, чтобы ее не напрягать с готовкой, ну, что еще надо? Сиди и работай. Общение? Да, тут он согласен. Тут ему  нечего возразить жене и ее психоаналитику. Общения ей действительно не хватало все эти годы. Не вообще общения, потому что они-то как раз много ездят и много бывают среди людей, а вот именно профессионального общения, что называется со «своими», то есть с пишущей братией, к чему она смолоду привыкла и чем очень дорожила. Ну, тут уж ничего не поделаешь. Надо же чем-то и жертвовать. При всем том она ведь полюбила комфорт и ей нравится не знать нужды в деньгах!
   Другие умозаключения Инны понравились В.В. еще меньше.
   Если верить ей, Мируся до сих пор вспоминает своего первого мужа. Нет, это тоже не новость для него, он прекрасно знает, что она бывает на кладбище, он и сам не раз с ней ездил, более того, она до сих пор (20 лет прошло!) общается с его родителями, и сам В.В. – добровольно или вынужденно – теперь и не скажешь, числит  стариков в кругу их общей с Мирусей родни. И, наконец,  самое главное – он вырастил и воспитал ее сына, которого уж без всяких оговорок считает и своим тоже, столько он вложил в него душевных сил. Чего же еще? Он полагал, что все это – не больше, чем необходимая дань памяти. Неужели она тоскует о нем именно как о муже?  Неужели сравнивает их, представляет, как сложилась бы ее жизнь, останься он жив?  Эта мысль была невыносима для В.В. А другие мужчины? Ведь были же они в ее жизни. Вспоминает ли она их тоже? Или у женщин ее возраста это бывает – перебирать в памяти всех, кого они любили когда-то, кто их любил… И самое главное, его-то самого она еще любит? И даже: любила ли вообще?
   Инна догадалась, о чем он подумал.
   - Несомненно, вас она любит, и вы – главный человек в ее жизни. И знаете, что я вам еще скажу? Она очень боится вас потерять.
   - Да? – встрепенулся В.В. – Но я, кажется, умирать не собираюсь.
   - Никто не собирается. Но однажды это случилось с ней, и страх, который она пережила тогда, никуда не делся. Притом учтите: на тот момент она была вполне самостоятельной женщиной, и вопрос о том, как ей дальше жить,  не стоял. Сейчас все изменилось для нее. Теперь она целиком и полностью зависит от вас...
   - Значит, она, вы говорите, очень боится меня потерять, и поэтому исчезает вдруг сама. Так получается?
Инна развела руками.
   В том возрасте, в который  уже вступила Мируся, депрессия и тоска становятся почти нормальным, типичным состоянием для женщины. Она уже выполнила свое предназначение – родила и вырастила ребенка, создала порядок и уют в доме, помогла сделать карьеру мужу, а любовь, бывшая когда-то страстной, давно остыла и переросла в привычку. Ей начинает казаться, что больше она никому не нужна в этом качестве – жены, любовницы, матери... Казалось бы, теперь-то и наступает для нее желанная свобода, время  неограниченной духовной, душевной жизни, к чему она всю свою жизнь так стремилась, но чего не могла себе позволить в силу именно природных своих обязанностей – рожать, воспитывать, обихаживать, удовлетворять разнообразные потребности своей семьи. Но освободившись, она не может  легко вернуться к себе прежней, к себе двадцатилетней, со всеми своими недораскрытыми талантами и  недоосуществленными творческими  амбициями, она перегорела, потеряла темп и ориентацию, отстала. Она говорит себе: наконец-то я могу пожить для себя, но при этом не знает, как это сделать, она почти утратила свое Я, отдельное от мужа, детей, родственников, как будто без них, вне их контекста это Я ничего не значит и не стоит, перестало существовать. В таких случаях психологи советуют на время, хотя бы ненадолго оставить суету повседневной жизни и  побыть в состоянии полного одиночества. Одиночество – это и есть свобода для женщины, средство вытащить на свет божий почти погребенное Я и спросить у него: чего же ты хочешь?
   В.В. слушал Инну со все возрастающей неприязнью.
   - Значит, это вы надоумили ее куда-то бежать из дома, искать уединения, чтобы как следует покопаться там в собственном Я?
   - Нет, это все говорится не в прямом, а в переносном смысле. И лучший способ обрести одиночество – это просто отключиться от своих повседневных дел, уйти в себя...
   - В себя она уже уходила однажды, но, видимо, показалось недостаточно одиноко, решила в прямом смысле... – и вдруг спросил строго и даже грозно: - Вы знаете, где она может быть сейчас?
   - Нет, - отвечала Инна, впервые по-настоящему испугавшись. – Честное слово, нет!
   Она  была не меньше его озадачена и все хотела что-то важное понять, но присутствие этого большого, враждебно настроенного и одновременно растерянного мужчины мешало ей сосредоточиться.
   - Мне надо немного подумать. Я должна еще раз все проанализировать – наши разговоры с ней и все такое. Я позвоню вам вечером, хорошо?
   - Так вы записывали ваши разговоры?
   - Кое-что записывала.
   - Я бы хотел сам прослушать.
   - Это невозможно.
   - Да бросьте вы! Речь идет о моей жене, о ее, возможно, жизни и смерти, а вы тут со своими церемониями, никому не нужными. Псевдонимы, куклы... Детский сад! Вы – частное лицо, с вас никто не спросит. И я вам как частному лицу говорю: отдайте записи, касающиеся моей жены, и вообще забудьте о ней, я сам во всем разберусь.
   - Но я не могу их отдать!
   Лицо В.В. стало совсем жестким и он произнес, разделяя слова:
   - Немедленно. Дайте. Сюда. Ваши записи. Если не хотите, чтобы у вас их изъяли официально, а эту вашу лавочку вообще прикрыли.
(Позже ее и в самом деле прикрыли, отобрав у Инны Янковской лицензию, но был ли причастен к этому В.В. – неизвестно).
   Он достал бумажник и выложил на стол стодолларовую бумажку.
   - Этого достаточно? Если мало, я добавлю.
   Прозвучало, как угроза.
   Инна поджала губы и вышла в другую комнату.
   - Вот, возьмите, - она протянула ему кассету, на крышке которой было написано от руки «Маргарита».
   - Что вы мне подсовываете?
   - Это она.
   Значит, все-таки был псевдоним. Ну, бабы!..
    - А деньги заберите,  мне ваша жена достаточно заплатила.
   В.В. не отреагировал на последние слова, сунул пленку в нагрудный карман и вышел, сильно хлопнув дверью.

12

   Итак, она завела себе психоаналитика! Полгода, а может, и больше  туда ходит непонятно зачем, а он, муж, ничего про это не знает. Как это может быть? Они ведь никогда ничего друг от друга не скрывали, никаких тайн не было у них (хотя тайна – на то и тайна, чтобы о ней не знать и даже не догадываться). Теперь оказывается, что она скрывала от него такую важную вещь, как эти свои визиты к психоаналитику. Рассказывала там о себе, об их семейной жизни, о своих, должно быть, обидах на него. Какого черта! Но возможно (теперь он уже ничему не удивится), было что-то еще, скрытое от его глаз, что они могли там обсуждать.
   Вернувшись в дом, он заперся в кабинете и стал слушать кассету.


   - Представьте себе лес. Представили? Можете глаза закрыть. Опишите, что вы видите.
   - Как я должна описать?
   - Расскажите, какое там время года, время дня.
   - Ранняя осень, листья уже наполовину желтые, под ногами хрустят, но еще не все облетели, светло,  вторая половина дня…
   - А какой лес – хвойный, лиственный, или какой? Что там за деревья?
   - Нет, не хвойный, он такой… смешанный… березки есть, клены, в общем, такой среднерусский,  когда-то на обложке букваря такой лес был нарисован.
   - Хорошо. А что еще там есть, в лесу? Грибы, ягоды?
   - Там  всего полно – и грибов, и ягод, еще птиц много, они поют, перелетают с места на место где-то в кронах, высоко…
   - А вы? Вот представьте себя в этом лесу. Вот вы идете, и что делаете?
   - Я иду… по тропинке… любуюсь лесом, слушаю птиц, вдыхаю запахи, знаете, как земля в лесу пахнет, сыростью такой, мхом, мне нравится…
   - А если грибы заметите, наклонитесь, возьмете?
   - Я вообще-то в грибах не разбираюсь, мне только, если кто-то подскажет, а так – нет, не рискну.
   - А ягода если?
   - Диких  я тоже не знаю, а если что-то точно знаю, то в принципе могу сорвать, попробовать, но собирать в лукошко – нет, я не любительница, мне просто нравится гулять, гулять в лесу и все. Только я одна бы, конечно, не пошла, я боюсь.
   - А чего именно вы боитесь?  Волков, что ли?
   - Волков, конечно, хотя откуда у нас волки... Я сама ни разу в лесу никакого зверя не видела, даже зайца. Нет, вру, зайца видела. На машине ехали однажды ночью, а он дорогу перебежал прямо перед нами, мы его фарами осветили. А вообще, я мало и бывала в настоящем лесу, так, недалеко от полянки, от дороги… Я всего боюсь – звуков, шорохов, самого своего страха боюсь, я трусиха вообще.
   - А вот если вам страшно, но – надо зачем-то обязательно пойти в лес, вы как, пойдете?
   - Смотря зачем.
   - Например, ваш ребенок заблудился, и надо его найти.
   - Тьфу, тьфу, тьфу, не надо таких вещей говорить, а то я не буду играть в эту игру.
   - Это не игра, это тест.
   - Все равно.
   - Так как все-таки?
   - Ради ребенка я куда угодно пойду – и в лес, и в гору, и к черту в пасть.
   - И не страшно?
   - Нет, в этом случае не страшно.
   - Хорошо. Пойдем дальше. Вот идете вы по лесу… Закройте глаза.
   - Не надо, я и так все прекрасно представляю.
   - Хорошо. Вот идете вы по лесу, идете, идете… И выходите на полянку, а на ней стоит… ну, некое такое строение. Может, избушка, может, домик маленький, а может, наоборот, большой, а может, землянка… Я вообще-то не должна  варианты подсказывать, вы сами должны сказать.
   - М-м… Ну, это такой терем-теремок. Аккуратненький такой, чистенький, уютный…
   - Дверь открыта?
   - Она открыта, но не настежь, а так, притворена, но не заперта, так что войти можно.
   - То есть любой, кто мимо идет, может войти?
   - В общем, да, если хочет, может войти…
   - А что там внутри домика? Вот случайный путник вошел, и что он там увидит?
   - Там все тоже чистенько, убрано, половички тканые лежат, стол стоит, на столе самовар, сушки какие-нибудь, печка есть, можно растопить погреться, лежанка с теплым пледом…
   - «Под святыми стол дубовый, печь с лежанкой изразцовой …». Так, да?
   - Да, наверное, я эту сказку и представляла себе.
   - Хорошо, пошли дальше. Вот опять вы идете, идете по лесу и перед  вами – вода…
   - Вода?
   - То ли река, то ли озеро, то ли ручей, то ли … что еще бывает?  Что представили, то и говорите, только сразу, не думайте. Что вы увидели, когда я сказала «вода»?
   - Речку.
   - Она глубокая?
   - Да, довольно-таки.
   - А вода холодная?
   - Так, прохладная.
   - А чистая?
   - Очень чистая, даже камешки видны у берега.
   - И что вы будете делать, когда подойдете к этой воде?
   - Опущу руки, умоюсь…
   - А искупаться не захотите?
   - Но ведь уже осень, холодно.
   - Ну да. А еще что станете делать?
   - Ничего, посижу на берегу, посмотрю, я люблю смотреть на воду.
   - Хорошо. Посидели вы у реки и пошли дальше. Идете, идете, и встает перед вами стена.
   - Стена?
   - Да, стена. Высокая-превысокая, ничего через нее не видно, длинная-предлинная – ни вправо, ни влево конца не видать. Что вы будете делать?
   - А мне надо на ту сторону?
   - Да, вам надо попасть на ту сторону.
   - Тогда я пойду вдоль стены и буду идти до тех пор, пока она не кончится. Когда-то же она кончится, правда?
   - Безусловно.
   - Ну, все?
   - Все.
   - Рассказывайте.
   - Ну, слушайте. Лес – это ваша жизнь. Ранняя осень, вторая половина дня – как раз ваш возраст.
   - И без леса ясно.
   - Тем не менее. Бывает, человек молодой, а лес представляет, знаете, какой, - голый, заснеженный.
   - И что это значит?
   - Состарился раньше времени.
   - Или еще не родился. После зимы же все равно весна.
   - К сожалению, только в природе.
   - Кто знает!
   - Послушайте, кто кому рассказывает, вы мне или я вам?
   - Я ничего, я молчу.
   - В жизни вы любите и цените красоту – птички поют, запахи… Но вы человек непрактичный. Вам в лесу ни грибов, ни ягод не надо, вы в них даже не разбираетесь (или не хотите разбираться). Вы к жизни относитесь созерцательно. Но не безрассудно – ходите все-таки по тропинке, поближе к опушке, в чащу не лезете. Вы немного ленивы и, к тому же, трусиха, но только до тех пор, пока это касается вас самой, для своих близких вы готовы на многое.
   - Это все вы и так про меня знаете, без теста.
   - Да, но тест ведь подтверждает, я же вас за язык не тянула, вы сами говорили именно так, а не иначе.
   - А что значит: хвойный – не хвойный лес, березки и т.д.?
   - Ну… Я бы сказала так, что вы человек скорее консервативный, тяготеете к привычному, к стереотипам, нежели к чему-то необычному, экзотическому.
   - Муж говорит, что рядом со мной Маргарет Тэтчер просто нечего делать.
   - При чем здесь Маргарет Тэтчер?
   - Она лидер партии консерваторов.
   - А, ну да. Слушайте дальше. Терем-теремок – это как бы ваша  душа.
   - Ну вот, здрасьте.
   - Да. Душа у вас не нараспашку, но открыта для хороших людей.
   - Я не говорила, что для хороших. Вы меня спросили, может ли случайный путник войти, я сказала: да. А по лесу-то всякие ходят.
   - Вот именно. Вы должны были мне сказать: если человек хороший, пусть входит, а если плохой… Но вы же не сказали этого. Говорит о чем? Что вы слишком доверчивы к людям. Что  изначально всех считаете хорошими, и всем готовы душу открыть, приветить, напоить, накормить…
   - Ну, допустим. Давайте дальше.  Вода – это что?
   - Вода – это ваша любовь.
   - О господи…
   - В любви вы способны на глубокое и чистое чувство, но при этом  сдержанны, рассудительны, не бросаетесь, очертя голову, вообще, похоже, что все это уже в прошлом, и сейчас вы скорее позволяете себя любить, чем любите сама.
   - Из чего вы сделали такой вывод?
   - Во-первых, вода у вас уже прохладная, то есть чувства остыли уже. Потом  вы же не захотели искупаться в этой реке, вы только пробуете ее с краешка и сидите на берегу, созерцаете. А знаете, как другие на этот вопрос отвечают? Я тут одному доктору в нашей клинике загадывала этот тест, так он, во-первых, сказал: «море», притом, бушующее, и он в него бросается с разбегу и ныряет и плавает и вообще фонтан брызг!
   - И что, совпадает?
   - Еще как! Бабник страшный. А девушка у нас там одна, многодетная, так она на лодке по озеру плавает и удит рыбу. Я спрашиваю: а рыбы много там? Она говорит: о, много!
   - Интересно. И что там еще осталось, стена?
   - Стена – это, как вы понимаете, трудности, которые встречаются  на жизненном пути, и как вы с ними справляетесь. Вот тоже, казалось бы, простой вопрос. А как по-разному все отвечают! Один говорит: я буду карабкаться вверх, чтобы перелезть через стену. Другой говорит: подкоп сделаю. Одна мне сказала: я сяду под этой стенкой и буду ждать, пока кто-нибудь не придет. Еще, помню, кто-то собирался разобрать по кирпичику и проделать отверстие. А вы, между прочим, молодец, вы будете идти, пока не дойдете. Говорит о большом терпении и целеустремленности. Еще о том, что вы не авантюристка, на рожон не полезете, лбом стену пробивать не станете, рассчитываете сама на себя и не боитесь трудностей. У меня была одна клиентка, которая сказала: повернусь и пойду назад.
   - Это все?
   - Пока все.
   - Ну, спасибо.
   - Да не за что. Кофейку не хотите?
   - Лучше чайку.

   «И вот эту ерунду они называют психоанализом?»  – подумал  про себя В.В.
   Тут у него зазвонил сотовый, и высветился номер нынешнего мэра, его приемника.
   - Владимир Васильевич! – раздался его ненатурально бодрый голос. – Я вас приветствую! Мне разведка донесла, что вы здесь!
   - Хорошая у тебя разведка, - хмуро отозвался В.В.
   - Может, помощь какя нужна?
   - Спасибо, все в порядке, занимайся своими делами.
   - Есть! Мирославе Васильевне – привет! – сказал так же бодро новый мэр и отключился.
   «У кого это язык чешется? - раздраженно думал В.В. – Наверняка, бабы уже растрепались – все эти Тамары, Инны, кто там еще не в курсе?». 
   Он снова включил кассету, и уже следующая запись заставила его насторожиться.

   - Как вы себя сегодня чувствуете?
   - Не то, чтобы плохо, но и не хорошо.
   - О каком удовольствии вы сейчас мечтаете?
   - Об удовольствии побыть одной. На берегу моря или в горах, или в лесу, на поляне, лежать в траве и смотреть в небо, как плывут облака. Словом, среди природы, без людей, без никого. Самое редкое и малодоступное удовольствие. Все время вокруг люди, люди, люди – родные, чужие, близкие, далекие, все время что-то кому-то должен, а хочется вот лечь посреди травы и лежать, запахи цветов вдыхать, и чтобы абсолютно никуда не надо было спешить, никто нигде не ждал, даже все забыли бы, что ты есть на свете и им от тебя что-то нужно. И чтобы  ни телефона, ни телевизора, ни звонка в дверь, и самой двери тоже, ни машин, ни огней, ни электричества, ничего такого… Только ты и природа. И чтобы легкий такой ветерок дул, цветы пахли, хорошо бы простые полевые ромашки, и день стоял бы тихий, свежий, солнечный, долго-долго, и не вечерело, потому что ночи-то я как раз боюсь.
   - Вам не кажется, что вы сейчас говорили о… смерти? Никого кругом, только земля и трава, а над вами небо? Может, это в вас говорит накопившаяся усталость от жизни? Хотя вам ведь еще не так много лет?
   - Не так. Но все равно много. Усталость накопилась – это да. Но… Почему такое простое удовольствие – одиночество – так недоступно в жизни? Почему для этого нужно умирать? Может, просто в жизни что-нибудь изменить? Сказать всем своим: я уезжаю. И уехать, и пожить где-то одной, там, где вот эта самая природа. Кажется, чего уж проще! Так нет же, невозможно совершенно. Потому что вот это самое – обязанности, обязанности, обязанности… Кто мужу рубашки погладит, кто ему утром кашу овсяную сварит, кто сыночку поможет, если что-то у него не сладится с работой или с женой, или  с деньгами, или еще с чем-то. Кто сестрам, зятьям, племянникам будет на все случаи жизни советчиком и арбитром и палочкой-выручалочкой? Кто?
   - А зачем вы себя так поставили с ними со всеми, что кругом должны и никто без вас не обойдется? Сказали бы: я занята, я, допустим, пишу книгу и попрошу  меня в ближайшие полгода вообще не тревожить и по пустякам не дергать. Что они, не поймут, что ли? Поймут, согласятся, они же вас тоже любят, не только вы их. Может, вы сами без всего этого не можете? Кто вас заставляет каждое утро всю родню обзванивать, удостоверяясь, что у них все в порядке? Вы сами всех дергаете, а они привыкли, чуть что – к вам.
   - Я же не виновата, что у меня такая большая родня.
   - Не такая уж большая, бывает и больше. Спокойнее надо ко всему этому относиться. И больше себя любить. Себя, понимаете? А не кого-то, пусть даже эти кто-то – родные, близкие и хорошие. Любить себя – единственный выход для женщины вашего возраста.
   - В таком случае у меня нет выхода, потому что я-то как раз себя ненавижу...

   Последние слова В.В. пропустил мимо ушей, он и сам не раз слышал от Мируси это «ненавижу», когда она смотрелась, например, в зеркало или примеряла новое платье, а чаще всего – по поводу ее текстов, когда она перечитывала их с карандашом в руке. Он привык и не принимал всерьез. Другие слова его зацепили – о том, чтобы «уйти-уехать». Эту часть записи он прослушал дважды. Но сказать можно что угодно, могла ли она так и сделать, как сказала, - вот в чем вопрос. Дальнейшее прослушивание не прибавило информации по главному вопросу, но сам голос жены, звучавший приглушенно (ему приходилось напрягаться, чтобы разобрать, что она говорила), как будто откуда-то издалека, глубоко взволновал В.В., он даже прослезился.  


   - К пятидесяти годам у меня целый букет неврозов. Например, я снова дергаю носом. Снова – потому что то же самое я делала когда-то давно, в возрасте, наверное, 12-13  лет. Помню, что меня очень ругали за это мама и бабушка, но ничего поделать со мной не могли, а потом все как-то само прошло. И вот теперь я опять, как девочка-подросток, которая стесняется сама себя, дергаю кончиком носа. Это ужасно. Если искать объяснение, то оно, очевидно, в том, что сейчас, как и тогда, я снова сама себе не нравлюсь, сама в себе не уверена, сама себя стесняюсь, отсюда – дурацкое волнение при общении с кем бы то ни было и – дергание носом. Тогда все только начиналось для меня, теперь – все идет к концу, я имею в виду не жизнь вообще, а то, что называют «бабий век» - грубо, но точно.  Да, тогда начиналось, а сейчас заканчивается. И такова, значит, моя нервическая реакция на этот процесс. Я и тогда знала, что это выглядит некрасиво и даже неприлично, бабушка говорила: «Такая хорошая девочка и вдруг – носом дергает!», но поделать ничего не могу, как ни стараюсь. И, собственно, почему нос? Почему не глаз, не рука, например. Как бы хорошо было, если бы рука, отвел ее назад и дергай за спиной, как хочешь, а глаз, конечно, еще хуже, чем нос, подумают, что подмаргиваешь. А он, нос, прямо-таки зудит.
   Например, ты встречаешься с человеком, важным для тебя и, в общем, хочешь, конечно, произвести на него хорошее впечатление (допустим, это редактор журнала, куда ты намерена отдать свои писания), и вот ты говоришь с ним минуту, две, и нос твой уже начинает зудеть, но ты держишься из последних сил, и в самый неподходящий момент нос, предатель, - раз и дернулся. (Деликатный редактор делает вид, что не заметил). И все. Стоит ему  один раз дернуться, и пошло, хоть отворачивайся.  И ничего не поделаешь, а надо  быстро закончить разговор и выйти, уйти, уехать, остаться одной. В одиночестве нос ведет себя почти прилично, разве что дернется разок-другой, да и то, только при воспоминании о недавнем разговоре, который он испортил. Впрочем, рукопись взяли.
   - Отчего же все-таки нос?  Если это у вас поздний рецедив, повторение давно пройденного, то хорошо бы понять, почему это было с вами тогда, в 12 лет, попробуйте вспомнить.
   - Ну... вот  я выхожу отвечать к доске, класс смотрит на меня, разглядывает, как разглядывают от нечего делать любого, кто выходит. Но в 6-м классе у девочек уже появляется кое-что, что мальчики разглядывают с особенным пристрастием и интересом, сравнивают, оценивают. Люда Варенцова выглядит совсем как взрослая девушка, а на мне все еще висит, как на вешалке, и я замечаю пренебрежительные улыбки на лицах двух-трех самых нахальных мальчиков, когда они демонстративно смотрят на мои все еще детские, худые ноги. Мне хочется удержать их взгляд выше, на своем лице, в котором я гораздо больше уверена, и вдруг... нос мой выделывает такую невообразимую штуку, словно хочет мне помочь, привлечь внимание этих обалдуев, лишь бы они не смотрели так откровенно на мои ноги.
   - А потом, когда вы стали взрослой, как все было?
   - Ну, потом-то я была уверена  в себе! И мини-юбки носила, и туфли на высокой платформе, и наоборот, любила, чтобы мужчины смотрели на меня, пусть даже и разглядывая, любуясь, и было же, честно говоря, чем любоваться!
   - Что же теперь изменилось? 
   - О, многое, все! А отвыкать, оказывается, труднее, чем привыкать. Вот мой нос и взялся опять за старое, надеясь, должно быть, отвлечь внимание тех, кто на меня сегодня еще смотрит, от полноты, от морщинок, от седины... Я с ним даже разговариваю иногда, говорю: спасибо тебе, родной, но ты, ей-богу, напрасно стараешься, ты только хуже делаешь, выдаешь меня с головой. Что люди скажут? «О, да она мало что постарела, она еще и невротичкой стала!». Прошу тебя, не делай этого больше, а то пойду и сделаю  пластическую операцию, будешь тогда знать! Не слышит, он же нос, а не ухо! –  зудит, хотя мы и одни в комнате, тогда я беру его двумя пальцами и сильно так стискиваю.  А, больно? Так тебе и надо!
(Слышно, как обе смеются).

   - Другой  мой невроз и того хуже. И тоже из застарелых, вернувшихся спустя годы. Как странно, что, старея, мы должны, оказывается, переживать еще раз все то, что уже пережили однажды в детстве. 
   - Ну, об этом еще Фрейд  писал.
   - Да, я читала. Так вот, маленькой девочкой стоило мне увидеть – как правило, случайно, - что-нибудь ужасное, неприятное, как оно застревало у меня в мозгу и превращалось в навязчивое видение. Однажды я видела на рельсах, под трамваем, зарезанного человека. Говорили, что он сам туда бросился, стоял за столбом, поджидал трамвай, и, когда тот приблизился, бросился под него. Трамвай протащил несчастного (это был молодой человек) какое-то расстояние и остановился, из вагонов выскочили люди, стали кричать, сбежались жители близлежащих домов, особенно дети, и я среди них, толпа долго стояла у насыпи, ждали милицию и скорую, которая была уже не нужна. Я и видела-то всего ничего из-за  спин взрослых – только руку, между двух вагонных колес, совершенно живую руку, но отрезанную. И вот эта-то рука очень долго меня преследовала, выплывая в сознании в самых разных ситуациях – когда я пыталась заснуть или когда садилась есть, и особенно, когда переходила трамвайную линию... Я боролась с этим наваждением, прогоняла его, старалась о нем не думать, но ведь когда очень стараешься о чем-то не думать, то как раз об этом и думаешь, так уж устроено наше сознание, нам только кажется, что мы его контролируем и им управляем, на самом деле все обстоит наоборот.  Лучший способ отвлечься – это быть чем-то занятым и находиться среди других людей, общаться, разговаривать и т.д.  В такое время  ненужное и неприятное для тебя «видение» (картинка) не высовывается, но как только ты остаешься одна и мысли твои свободны, оно, проклятое, тут как тут.
   Потом много лет ничего подобного не было. Пока я работала в газете и растила ребенка, я подобными наваждениями не страдала. Но стоило мне засесть дома и остаться без дела, которое занимало бы мою голову, домашними делами заняты  ведь главным образом руки, я стала замечать появление новых навязчивых «видений», теперь они являются, как правило, на ночь глядя и подолгу не дают  уснуть. Последней по времени была картинка, очень напоминающая ту, из детства. На этот раз мне случайно (всегда все случайно!) попалась на глаза фотография с места авиакатастрофы. Рядом с обломками самолета лежали на траве останки людей – голова без туловища, куски рук и ног. Я только взглянула и тут же положила на место, но этого хватило, чтобы много дней  кряду снова и снова «видеть» эту фотографию перед сном и даже посреди своих дневных забот. Измучавшись, я однажды представила, что рву его на клочки, на самые мелкие, какие только можно, и выбрасываю в мусорный пакет, который тут же отдаю Аннушке, чтобы она унесла его со двора подальше. И с этого момента, как только мой мозг изготовится «выдать» страшную картинку, я опережаю его и сама себе «выдаю» другую – клочки в мусорном пакете. Моя картинка перекрывает. Между тем сама фотография до сих пор находится в доме, в конверте, конверт в шкафу, шкаф в кабинете. Выбросить ее на самом деле я не могу, она чужая, относится  к материалам одного  расследования, в котором участвовал мой муж, это его архив, и выбрасывать ничего нельзя.
   - Браво! Я же говорю, что вам никакой врач не нужен, вы сами себе психоаналитик и психотерапевт, ведь то, что вы сделали, – вот это мысленное разрывание на клочки мучавшей вас картинки – это очень точный психологический прием, и он тем более вам помог, что вы сами его придумали, нашли,  а не кто-то извне вам навязал. Я должна записать для себя этот случай, он довольно показательный. Вы позволите?
   - Записывайте, мне не жалко.

   В этом месте В.В. подумал, что хитрая Инна вела магнитофонную запись без ведома  Мируси, иначе зачем бы ей испрашивать у нее отдельного разрешения на запись. Мол, ничего не записываю, не фиксирую, а вот только разрешите этот случай записать. Потому она и отдавать кассету не хотела. Боится, что Мируся узнает, что все ее откровения на диктофон записаны, и придет с ней разбираться. Впрочем, какое все это имеет теперь значение! Лишь бы она нашлась, лишь бы нашлась. Пусть хоть носом дергает (кстати, он и не замечал за ней), пусть хоть весь его архив на клочки порвет (а когда это она в нем копалась и зачем, просил же не трогать!), только бы нашлась.

   - Я ведь теперь совсем не переношу яркий свет и громкий звук, хожу и выключаю люстры и плафоны, оставляя в лучшем случае ночные лампы. Мне говорят: темно же,  не видно, а я: ничего, так лучше. И то же с телевизорами – кто бы что ни смотрел, я подхожу и убавляю звук, они мне: да ты что делаешь, ничего же не слышно! Я: а чего он орет! Оставшись одна в доме, я сижу в полумраке, с приглушенным звуком (изображение, правда, не выключаю, мало ли что, вдруг государственный переворот!) и читаю книжку при свете торшера. Полумрак и тишина успокаивают мои нервы.
   Потом эта мания чистоты. Все хожу по дому и прибираю, раскладываю все по местам, а если замечу какую-нибудь самую мелкую вещь не на своем месте, меня это раздражает, должна немедленно убрать. Конца этой работе не бывает никогда, потому что в доме живут живые люди, и они привыкли все разбрасывать, особенно это касается мужчин – мужа и сына, оба – где поел, там и оставил – чашку, ложку, крошки, огрызки; где снял, там и бросил – куртки, свитера, галстуки, носки, платки; где выложил из карманов – деньги, ключи, бумажки какие-то, сигареты, жвачку и т.д. и т.п. – там и валяется. Ходи за ними и прибирай. Потом к тебе же претензии:
   - Мама, где ключи от машины?
   - Где оставил, там и ищи.
   - Я не помню где.
   - Надо на место класть.
Или муж:
   - Я тут где-то оставлял папку с документами, где она?
   - В шкапчике прибранная.
   Это у нас семейная шутка такая, на все случаи жизни, происхождением из шукшинской «Калины красной»: в шкапчике прибранная.
   - На первый взгляд,  ничего особенного, нормальная женская реакция на беспорядок.
   - Но я-то знаю, что я при этом чувствую, какое у меня внутри поднимается всякий раз раздражение, как оно меня достает, как  мне трудно сдерживать себя, так что – невроз, типичный невроз.
   - Хорошо. А какой у вас самый сильный объект раздражения? Есть такой?
   - Смешно сказать: мужнины комнатные тапочки.
   - Тапочки?
   - Да. Он, видите ли, не снимает их, когда выходит на галерею, в гараж и даже во двор. И это при том, что у  всех входных дверей понаставлена другая, уличная обувь.  Но он менять одни тапки на другие при каждом выходе из дома не желает, делает вид, что забыл, на самом деле ему просто лень, он вообще не придает этому никакого значения. Он говорит: «Я ноги об коврик вытер». Вытер он, как же! Так и понес всю пыль из гаража на паркет и светлый ковер. Меня просто бесит. Я слежу за ним, как только он открывает дверь на галерею или во двор, я накрываю его с поличным и чувствую, как меня саму накрывает волна самого настоящего негодования. «А-а-а! – раздается мой вопль. – Опять ты в тапочках вышел! Сколько можно говорить! Сколько можно надо мной издеваться!»
   - Хорошо. Давайте попробуем разобраться в ваших ощущениях. Ну что, в самом деле, дались вам эти тапочки? Вам жалко своего труда?
   - Да нет, я ведь  сама не мою и с пылесосом не хожу, это все делает Аннушка, ну, принесет он в дом лишнюю грязь, она тут же и подотрет и пропылесосит. Хотя  мне и за Аннушку бывает обидно, из женской солидарности даже. Но нет, не это главное.
   - Может, вас возмущает, что муж  не слушается, не подчиняется  вашему, такому простому требованию?
   - Ну, да, это есть, присутствует в моих ощущениях, хотя... Это ведь такая мелочь, а в большом, в серьезном, в главном он всегда со мной советуется и у  меня спрашивает, как лучше сделать, так что грех, конечно, жаловаться.  Знаете что... Меня очень бы устроило, чтобы он вообще никуда из дома не выходил и по дому не перемещался, как пришел, разулся, так и сидел бы в кресле и в тапочках. В идеале, хорошо было бы, если бы все в доме оставалось на тех местах и в том порядке, какой я однажды установила, чтобы и ничто никуда не перемещалось – постели бы не расстилались, посуда бы не вынималась из шкафов, книги бы не снимались с полок и не складывались горами везде, где попало – на столах, на тумбочках, в кухне и в туалетах, чтобы вся одежда висела в  шкафах и вся обувь стояла на полках. И я бы ходила среди всей этой неподвижности, порядка и чистоты, и сердце мое было бы  спокойно. Иногда мне удается добиться желаемого эффекта, это бывает, когда я остаюсь в доме одна, тогда ничто нигде не шелохнется, словно меня и нет здесь. Кстати, я люблю оставаться одна, я вам уже говорила. Одиночество – это то, чего мне не хватает.  Но вот наезжают все мои – и...
   - Но как вы сами считаете, эта ваша «мания чистоты», она тоже из детства?
   - Нет! Вот уж это – точно не оттуда, потому что детство я провела в тесноте, многолюдности и хаосе, который бабушка называла «сумасшедший дом». Была при этом вполне счастлива. Первые мои квартиры тоже не отличались идеальным порядком и стерильной чистотой. Я же помню, как прятала грязные кастрюли  в духовку, чтобы свекровь не увидела, а потом забывала про них, как я к ее приходу порядок наводила в квартире – по верхам, по верхам, все засунуть куда-нибудь, потом уберу. Тогда мне было не до этого, тогда я совсем другим вещам придавала значение, а в доме царил такой, как я его называла, «художественный беспорядок» и – ничего, нормально, не замечалось. Раз в неделю, в субботу, пройдешься с пылесосом, с тряпкой, и то – где видно, а по углам вечно оставалось, откладывалось на потом, до генеральной уборки, а это все равно, что подвиг совершить, раза три в год, не чаще – с мытьем окон, стиркой штор, отодвиганием дивана и вытряхиванием барахла из шкафа.
   - Откуда же это – насчет тапочек и вообще? 
   - Мне в голову приходит одно-единственное объяснение. И связано оно с домом как таковым. Дом большой и красивый. Я в таком никогда прежде не жила. Я и сейчас иногда проснусь, подумаю и удивляюсь: неужели я живу здесь, в этом доме, неужели это мой дом? Что бы я ни говорила, я отношусь к нему трепетно. Я люблю показывать его родным и друзьям, я вожу их по дому, как по музею. И для меня очень важно, чтобы во время «показа» все было так, как первоначально задумано и установлено. Нельзя же, чтобы в музее все было вверх дном, валялось где попало, находилось не на своих местах и т.п.  Да, мы  здесь живем, но это какое-то недоразумение. Нельзя же жить в музее. Его надо охранять, беречь, поддерживать температурный режим и ходить в сменной обуви.
   - Послушайте, а вам не кажется, что тапочки – это всего лишь самая безобидная из претензий, которые вам хотелось бы  предъявить вашему супругу, но которых вы по каким-то причинам не можете ему предъявить? Поробуйте сформулировать другие  претензии, не обязательно даже обосновывать, просто назовите.
 (Пауза).
   В.В. заерзал в кресле и оглянулся на дверь, хорошо ли она прикрыта.
   - Ну, например... мы слишком много говорим о еде. Где мы сегодня обедаем. Что мы будем ужинать. Есть ли дома сыр. Нельзя ли приготовить на завтрак не овсяную, а пшеную кашу. И т.д. и т.п.
   - Вас это раздражает  потому, что он постоянно думает о еде и много ест или потому, что этими своими вопросами он как бы демонстрирует свою неуверенность в том, что дома всегда есть необходимые продукты и вы всегда готовы его как следует накормить? Вы ведь не любите готовить?
   - Да, не люблю, терпеть не могу. Хотя, если постараюсь, то могу приготовить хорошо и вкусно. Но надо признать, что в последнее время делаю это все реже. Так что в принципе он прав, когда беспокоится, есть ли дома сыр.
   - Но он не высказывает вам по этому поводу свои претензии?
   - Нет, никогда. В отличие от меня. Я, бывает, говорю: с тебя хватит, это тебе вредно, ты уже ел, посмотри на себя и т.д.
   В.В. хмыкнул и покачал головой: «Ах, ты ж...».
   - Вообще... он очень изменился за эти годы. Теперь это другой человек, совсем другой. Дело не в возрасте. Даже не в том, что он все время занят, все время в отъезде. Что-то ушло, исчезло, мне трудно объяснить, что именно... (Долгая пауза). Мы совсем не гуляем пешком, как раньше. Для этого никогда не бывает времени. Он больше не читает мне стихи,   как читал когда-то давно, на берегу Азовского моря. И он никогда не просит меня спеть... Раньше мы даже в шахматы с ним играли, я, конечно, проигрывала, но все равно... Теперь ничего этого не бывает с нами, ничего похожего... Мы даже ни о чем не мечтаем, потому что нам вроде как  не о чем больше мечтать. 
   - В прошлый раз вы сказали, что вам не хватает одиночества.  Из того, что вы сейчас говорите,  следует, что, напротив, вы страдаете от одиночества. Эти два состояния присутствуют у вас одновременно?
   - А это разные одиночества. К одному я сама стремлюсь, хочу  убежать, укрыться  где-нибудь, остаться одна  хотя бы ненадолго. Это одиночество физическое, перемещение в пространстве своего бренного тела. Другого одиночества  я боюсь и хотела бы избежать. Это когда вокруг тебя десятки людей, но ни одной родственной  души нет рядом, и перекликнуться не с кем. Есть родственники, но нет родственных душ, понимаете? Такое одиночество души.
   - А вы можете припомнить время, когда вы этого не испытывали?
   - Наверное, это очень давно было, во времена моей работы в молодежной еще газете.
   - Закройте глаза, представьте себе эту картинку. Что вы видите?
   - Так, подождите... Ну... я вижу ребят, с которыми работала... мы все еще молодые...  Вижу тесный кабинет редакции, туда набилось человек десять и мы поем под гитару Окуджаву или Визбора... Пьем сухое вино... очень накурено... смеемся... Все время почему-то смеемся.

   Пока В.В. слушал кассету, ему раз пять звонили по разным вопросам из Москвы, он прерывался, отвечал, сам кому-то перезванивал и, таким образом, на 5-7 минут погружался в обычные свои дела. И когда после этого, снова включал запись, голос Мируси казался ему нереальным, идущим откуда-то из потусторонних сфер, он напрягал внимание, чтобы понять смысл: что это? о чем это?  И часто не понимал.

13

   В четверг Лёня позвонил и сказал, что, кажется, знает, где искать Мирославу, то есть почти наверняка знает, но надо перепроверить.
   Сестры, ходившие утром в церковь, чтобы поставить свечки за спасение и здравие Руси, радостно засуетились, затеяли даже уборку, Аля вздумала сварить супчик, а то привезут ее сейчас, а у них и покормить нечем, который день на сухомятке все сидят, только курят и пьют, кто – кофе, а кто уже и до водочки добрался.  Ваня залез в интернет и просматривал электронную почту, никто до его приезда не догадался этого сделать, а ведь именно там могло быть послание от мнимых похитителей, а может, мама  и сама оставила им какое-то письмо. Один только В.В. слонялся из угла в угол, небритый, измученный ожиданием, ни во что уже не верящий и подумывающий о том, не заявить ли действительно в милицию. Если и на этот раз Захар вернется  ни с чем, значит, надо завязывать с этой самодеятельностью, подключать МВД и пусть ищут, как положено.
   Он представил себе текст милицейской ориентировки: «Рост 164 см, средней полноты, волосы темные, глаза карие, лицо круглое... милое, дорогое, любимое... Особых примет нет. Это для вас нет, а для меня есть, потайные, особенные приметы, приметочки... разве скажешь! Была одета в черную длинную юбку, светлую кофточку и шерстяную накидку типа «пончо». (Со слов Инны, видевшей ее последней). Одежда, кстати, для нее нетипичная, последнее время она предпочитала брюки, тем более, за рулем.Почему же вдруг в юбке, куда в юбке?
   За эти несколько дней он так много нового узнал о своей жене, что теперь с трудом мог представить себе их встречу, когда Мируся, наконец, найдется. Наверное, он должен будет попросить у нее прощения за что-то, он еще и сам не понял до конца, за что, но смутное чувство вины уже было в нем. Мужчина всегда виноват, если  любимой женщине плохо. Он привык думать о ней как о той, которую  встретил и полюбил когда-то давно, много лет назад, как будто ничего не изменилось за это время. Но изменилось на самом деле все. Их жизнь, они сами, причем каждый по-своему. Он старался не замечать, что она давно уже не та, другая – старше, слабее, уязвимее... Но пусть только она найдется, он еще раз все изменит в их жизни, он станет ее беречь, он, может быть, даже бросит свою нынешнюю работу, которой и сам тяготится, ради того, чтобы быть ближе к ней, быть рядом....
(Ничего он не бросит!). 
   Явившись, Лёня Захаров застал в доме большую компанию. Кроме родни – сестер, вдовы Али, сына Вани и самого В.В.,  здесь же находилась зачем-то и подруга Тамара, которой, видимо, не терпелось знать подробности из первых рук.
   Поскольку Лёня вернулся один, все сразу сникли, но роптать не стали, а расселись молча по диванам и креслам и приготовились слушать. Бодрый вид его внушал некоторый оптимизм.
   - Значит, так. Излагаю по порядку, - начал Лёня, чувствуя важность момента. – Как вы знаете, после встречи с психотерапевтом Янковской мы с Васильичем отложили криминальные версии и сосредоточились на версиях бытового характера. Удалось проверить одну из них, так сказать, кукольную. Выяснилось, что серьезных коллекционеров в городе нет. Может, Мирослава одна-единственная и была. Но в художественном музее мне сказали, что примерно месяц назад приезжала из Москвы известная галерейщица Маша Шеншилова и интересовалась возможностью проведения в городе выездной выставки кукол.
   - Я эту даму знаю! – вставил В.В. – У нее галерея на Крымском валу, в ЦДХ, я сам покупал там куклу для Мируси, на прошлый день рождения!
   - Она это подтверждает, - важно заметил Лёня Захаров.
   - Так ты с ней разговаривал?
   - Она директору музея свою визитку оставила. Я смотрю: а там  тот самый телефон указан,  московский сотовый, по которому Мира утром в субботу звонила и который потом не отвечал все время. Я его опять набираю, то же самое, выключен. Но на визитке и  второй телефон  указан, домашний. По домашнему она сразу ответила. Я говорю: так и так, я из музея вам звоню, вы вроде хотели к нам в город выставку кукол привезти. Она говорит: да, была такая идея, но музей ваш не гарантирует их безопасность, а куклы дорогие, так что идея отпала. Тогда я спрашиваю, не знает ли она Мирославу, она говорит: как же, как же, знаю и ее, и супруга, и даже была у них однажды в доме и коллекцию видела, небольшая, но вполне приличная, кстати, две куклы у меня  куплены, а я со своими клиентами связей не теряю. А вы, говорит, собственно, кто? Я, говорю, друг семьи, меня  просили с вами проконсультироваться  по одному вопросу. Она говорит: если это насчет французской куклы, то Мира мне сама уже позвонила и мы обо всем договорились. Я, грешным делом, подумал, что речь идет о купле-продаже. Тут она даже засмеялась, я бы, говорит, с большим удовольствием перекупила у нее эту куклу, да она ни в какую не продает. Даже на выставку дать не хочет. О чем же вы тогда договаривались? Как, вы разве не знаете?  Кукла-то сломана.
   - Как сломана? – хором воскликнули женщины.
   - Вот так. Голова у нее, оказывается, перестала поворачиваться.  Застряла в одном положении, плачущем, и – ни туда, ни сюда. Вот поэтому Мира и звонила  галерейщице, спрашивала, кто это может починить. Сама она пробовала, но не смогла.
   - Я ж говорила Васильичу, шо она ту куклу раздевала и шо-то с ней делала!  - раздался голос с лестницы, где подслушивала Аннушка.
   Женщины замахали на нее руками.
   - И эта самая  галерейщица, - продолжал Лёня, - дала ей координаты одного очень хорошего мастера, который  раньше работал в кукольном театре, чуть ли не у Образцова, кукол  ремонтировал, но уже давно вышел на пенсию и живет – где бы вы думали?  У нас тут, в поселке Монастырском, по дороге на Старую Поляну. Домик купил и живет.
   - И она к нему  поехала! – вскричали разом сестры.
   - Какие ж вы догадливые! - сказал Лёня, довольный своей ролью и всеобщим вниманием. – Короче, я туда съездил...
   Все замерли.
   - Ну? Нашел? – спросил В.В., боясь услышать отрицателньый ответ.
   - Мастера – нашел. Забавный такой старичок, вроде папы Карло. Сидит в саду под деревом и что-то строгает.
   - Хрен с ним! Мируся там?
   - Нет, Мируси там нет.
   - И не было?
   - В том-то и дело, что была! В субботу, около 11 утра была, куклу ему оставила, деньги и уехала. Куклу лично видел, лежит на столе голая.
   Все разом выдохнули. Уф!
   - Она думала, что он прямо при ней починит, но тот посмотрел, у нее, оказывается, пружина внутри лопнула, еще бы, столько лет! Короче, сказал, что придется повозиться. И тогда она попросила, чтобы он вообще убрал второе лицо, то, которое плачет. Я, говорит, хочу, чтобы лицо было одно, улыбающееся. Можете это сделать или нет? Мастер говорит: пожалуйста! Она ему наказала как можно осторожнее с куклой обращаться, одежку с нее забрала и сказала, что через неделю или две за ней приедет. И еще сказала очень странную фразу: «Я тут недалеко от вас буду».
   - И  куда она потом  поехала – назад, в город, или еще куда-то?
   - Вот это он не в курсе. Он, чудак, даже не вышел ее проводить.
   - А соседей ты опросил, может, они видели?
   - Опросил. Там ее многие заметили, соседка одна, потом продавщица в магазине, она у нее конфеты зачем-то покупала, целых два килограмма.
   - Два килограмма?  Странно... И что они говорят?
   - Ничего. Как приехала, видели, куда потом делась – никто не обратил внимания.
   - А могла она не назад поехать, в город, а дальше в горы, в сторону Старой Поляны? – спросила Мила.
   - Могла, конечно. 
   - А что там  есть в этой  Старой поляне? Может, детский дом какой-нибудь?  Для кого ей конфеты понадобились? Помните, Инна говорила про какой-то праздник – может, как раз в детдоме?
Мужчины задумались, припоминая.
   - Монастырь! Вот что там есть, - сказал  вдруг В.В. -Километров восемь в сторону.
    - Что-что?
   - Мо-на-стырь.
   - Женский?
   - Я точно не знаю, просто слышал, что там есть монастырь,  недавно появился…
   - Есть! – подтвердил Ваня. – Мы с мамой туда ездили!
   - Когда? – взволновались женщины.
   - Зачем? – нахмурился В.В.
   Оказывается, весной, перед Пасхой. Подарки они туда возили. В монастыре только начали обживаться, у них еще не было ничего, и  мать сказала: давай, сынок, съездим, отвезем им кое-что. Две коробки  насобирала, посуду какую-то, белье постельное, полотенца, скатерти…
   - И еще икону она им подарила, помнишь, пап, у нас две было Богоматери одинаковые, софринские, вот она ту, вторую, им отвезла. Туда не восемь, а все двенадцать километров будет, сначала вверх, в гору, потом вниз, в ущелье, поселок Дальний это место называется. Только сам монастырь  чуть в стороне от поселка, прямо у реки. Место красивое очень, но дорога ужасная, сплошные колдобины.
   - И я знаю, где это, - сказала Тамара. – Там еще  старая церковь есть, ее в 30-е годы хотели разрушить, а местные жители придумали  хитрость:  завалили  единственную дорогу, которая  туда вела, так что ничем уже проехать было нельзя и проверить выполнение директивы невозможно, и тем самым спасли  ее от разрушения. А уже в наше время  дорогу заново расчистили, церковь отреставрировали, и теперь она снова действующая.
   - Я ж говорю, сплошные колдобины, - подтвердил Ваня.
   - А монастыря  там никогда раньше не было, - продолжала объяснять Тамара, в которой проснулся сейчас журналист. – Его лет пять как начали строить. Одно время  было даже модно среди нашей городской элиты навещать этот строящийся монастырь, оказывать помощь и возить подарки, кто-то им подсказал, что это дело богоугодное, а уж монашки, мол, за них за всех и за процветание их бизнеса день и ночь молиться будут.  Я об этом монастыре сюжет для своей передачи делала.
   - Значит, монастырь все-таки женский? – переспросила Лана.
   - Ну, конечно, женский! Неужели она в мужской бы поехала? – хмыкнул Ваня.
   - Хорошо. И что она там делала, в этом монастыре?
   - Ничего, – сказал Ваня. – Подарки отдала,  и все, поехали назад.
   - А ты матушку видел? В смысле настоятельницу.
   - Ну так, мельком, когда коробки заносил.
   - Старенькая?
   - Да нет, примерно, как мама, может, даже моложе.
    - А  монахинь много там?
   - Я одну только видел. По-моему, там жить еще негде, церковь только строится, а кельи в таком домике, как сарайчик, дверей пять или шесть в ряд, они там по двое живут, вот считайте – человек десять, может.
   - Ванечка, а когда  вы возвращались, что мама говорила?
   - Ничего. Мы, пока туда ехали, наговорились, а обратно она молчала почти всю дорогу.  Единственное…  мне показалось, что она эту настоятельницу откуда-то знает.
   - Вот как?... – удивился Лёня и посмотрел вопросительно на В.В.
   Тот пожал плечами.
   - Первый раз слышу.
   - Спокойно, - сказала Лана. – Давайте  разберемся. Допустим, Руся действительно знает откуда-то настоятельницу этого монастыря. Мало ли! Она, когда в газете работала, кого только не знала! Ну, и что из этого? Из этого же  не следует, что она сама подалась в монастырь, правда?
   - Но навестить, раз уж она оказалась снова в тех местах, могла, - вставила  Тамара. – Кстати, у вас есть православный календарь? Надо посмотреть, не было ли в субботу какого-нибудь церковного праздника.
   - Рождество Пресвятой Богородицы, - отозвалась с лестницы Аннушка.
   - Точно?
   - А то! – сказала Аннушка, выйдя из своего укрытия. – Я сама в тот день в церковь ходила, молилась, шоб Васильевна поскорее вернулась.
   - Ну, хорошо, навестить, подарки отвезти, это она могла, это очень в ее духе, - согласилась Мила. – Она такая, что из дому половину вынесет и отдаст первому встречному. Но остаться там! Это вряд ли... С чего бы!
   - Нет, конечно, - сказал Ваня. – Мама не настолько верующий человек, чтобы… Она могла пойти в церковь, свечки поставить, когда чья-то годовщина смерти, или там перед Пасхой, перед Рождеством. Но она даже молиться как следует не умеет. Мы с ней несколько раз разговаривали на тему Бога, у нее немного... неправильное отношение к этому вопросу.
   - Не то, что у тебя, да? - заметила Мила.
   - Тети! Только меня, пожалуйста не трогайте, ладно?
   - Ладно, ладно, – отступилась Мила. – Мы тебя не трогаем, ты у нас вообще...
   - Послушайте! – воскликнула Лана. – А  вы помните Лиду?
   - Какую еще Лиду?
   - Соседку ее бывшую, по старой квартире!

   Действительно, когда Мирослава еще жила в К., была у нее такая соседка по лестничной клетке, дверь в дверь. Жила вдвоем с дочкой, а муж их оставил. Руся с ней не то, чтобы дружила, а очень ее, по своему обыкновению, опекала. Та была и моложе и несчастнее, и все к ней бегала – то за солью, то за советом.  Была она из станицы, из простой семьи, девчонкой приехала в город, выучилась водить троллейбус и работала, неплохо по тем временам зарабатывала, а жила в общежитии троллейбусного парка. И вдруг случилось такое несчастье, что она задавила насмерть человека, пожилую женщину. Маршрут ее шел мимо колхозного рынка, где вечно сновали прямо перед носом тетки и бабки с кошелками, вот и эта вынырнула неизвестно откуда и прямо под колеса.  Был суд и, если бы не молодой симпатичный следователь, сидеть бы этой Лиде, но он смог так повернуть дело, что дали условно. Лида, однако, была этому совсем не рада, она так сильно переживала случившееся, так винила сама себя, что даже хотела умереть, а уж сесть в тюрьму считала для себя неизбежным. Когда же все благополучно для нее завершилось, она впала в еще большую депрессию, так что чуть было не попала в известное медицинское учреждение, и если бы не тот самый следователь... Он, оказывается, Лиду смог оценить и даже полюбить и вскоре на ней женился. Родилась девочка, Вера. Но жизнь у них как-то не заладилась и следователь вскоре ушел к другой, оставив Лиде полученную в результате размена однокомнатную квартиру. Так она стала Русиной соседкой, очень к ней привязалась и, когда на нее в очередной раз накатывало смурное состояние, шла к ней и изливала душу на кухне, положив руки на стол и глядя неподвижным взглядом в окно.
   Вдруг эта Лида стала  заговаривать о том, чтобы уйти вместе с дочкой в монастырь. Когда она в первый раз про это сказала,  Руся не придала значения, сказала: «Не дури», и все. Но Лида снова и снова возвращалась к этой теме, более того, теперь она предлагала  Русе купить у нее однокомнатную квартиру.
   - Дверь прорубите и будет вам еще одна комната.
   - Да не нужна нам еще одна комната, - отмахивалась Руся.
   - Если вы не купите, я чужим  людям продам, а зачем вам невесть кто в общем коридоре? – наседала Лида.
   Наконец настал день, когда она пришла и сказала:
   - Ну, все, на следующей неделе мы уходим. Говори: покупаешь ты мою  квартиру или нет?
    - Иди куда хочешь, - разозлилась на нее Руся. –Только Веру с собой не тащи, ей же доучиться надо, и квартиру оставь, она вырастет, спасибо тебе не скажет, что ты ее без жилья оставила.
   Но Лиде нужны были деньги на обустройство там, в монастыре, покупку монашеского облачения и все такое.
   - Сколько тебе надо?
   - Пять миллионов, - сказала Лида.
    Был 92-й год, и счет денег шел на миллионы. Как нарочно, у Руси лежали отложенные на всякий пожарный случай именно пять миллионов рублей.
   - Бери и иди, а за квартирой я присмотрю, вдруг надумаешь вернуться.
    Лида взяла деньги, Веру и исчезла. Потом уже, спустя месяца три, приезжала, очень изменившаяся, молчаливая, во всем черном, в платочке на голове. Руся  к тому времени нашла ей покупателей, Лида быстренько продала квартиру и исчезла уже окончательно.
   - А что, она всегда такая верующая была? – спросила Аля.
   - Еще какая! – продолжила Лана, которая хорошо знала эту историю, потому что сама жила тогда  в двух кварталах от Руси  и часто у нее бывала. – В церковь ходила постоянно, дома у нее все иконами было завешено, молилась все время, говорила, что грехи свои замаливает. От нее муж из-за этого и ушел, не смог выдержать.Ты, говорит, Бога любишь больше, чем меня.
   - И девочка такая же была?
   - Девочка вообще была у нее забитая, тихая, что мать скажет, то и делала, безропотная совершенно. Но у нее голосок был хороший, прямо ангельский, и она пела в церковном хоре. И, насколько я помню, регент хора вмешался и не отпустил ее в монастырь, а когда Лида все же потащила ее за собой, ее там не взяли даже, да ей и было лет 15 всего. Так что она, по-моему, так и осталась  при церкви, и Лида одна в монастырь  ушла.
   - И больше их не видели никогда, что ли? – спросила Аля.  
   - Я точно не видел, - сказал В.В. – Я к тому времени давно уже здесь жил, в С., и, если ты говоришь, что это было в 92-м, то как раз в тот год и Мируся ко мне окончательно переехала, так что, думаю, она эту Лиду тоже больше не встречала.
   - Но вспоминала про нее. Хотелось бы, говорит,  узнать, как она, что с ней сталось, даже не столько с ней, сколько с дочкой ее, Верой. Десять лет ведь прошло.
   - Так ты думаешь, это она к ней в монастырь ездила?
   - А вдруг?
   - Нет, подождите, - вмешалась Мила. – Как это может быть?  Тамара говорит, что десять лет назад этого монастыря еще и в помине не было, значит, она совсем в другом каком-то жила. Как же она тут оказалась?
   - А может, ее на повышение сюда перевели, - заметила Тамара. -Не сразу же настоятельницами становятся, сначала послушницами, потом монахинями, потом некоторые, особо усердные в своем богослужении, могут, наверное, и в настоятельницы продвинуться, разве нет?
   Женщины  посмотрели на В.В., которого считали сведущим во всех без исключениях вопросах, в том числе и таком деликатном.
   - Не знаю, ей-богу, не знаю, - поднял руки В.В. – Нечего  гадать! Надо туда ехать.
   - Ехать, конечно, надо, - сказал Лёня. – Только там  дорогу дождями размыло, ту самую, я узнавал, проезда уже три дня как нет.
   - Три дня?
   - Три дня!
   - А сотовые там берут, в этой  Старой Поляне?
   - И сотовые там не берут. Она же в чаше гор лежит.
   - Значит, Руся там! – вскричала Мила. – Просто ни выбраться, ни позвонить не может.
   - Господи, спаси и помоги! – бормотала  и крестилась Аля. 

14

   В субботу в монастыре праздновали Рождество Пресвятой Богородицы, он и был Богородице-Рождественский, этот монастырь. Мирослава  заранее знала про праздник, но не думала, что будет так много народу, ей хотелось поговорить с матушкой-настоятельницей наедине, а тут оказалось полное подворье гостей. Из церкви, где только что окончилась праздничная служба, уже вышли и теперь стояли группками по четыре-пять человек гости – средних лет женщины в платках и косынках, старушки  в черном, молодая пара с мальчиком лет шести, средних лет батюшка в малиновом клобуке, совсем старенький батюшка в изношенной рясе и молодой дьячок с иконописным лицом и длинными, распущенными по плечам волосами. Сама настоятельница, маленькая женщина в туго обтягивающем лицо черном платке, переходящем  в пелерину, и с массивным  серебряным крестом на груди стояла в группе самых, по-видимому, почетных гостей, попечителей монастыря, мужчин и женщин, рядом с двумя священниками и о чем-то с тихой улыбкой разговаривала. Мельком взглянув, Мирослава отметила, что она еще больше похудела и стала совсем уж какой-то бестелесной, про таких говорят: в чем только душа держится.
   Она решила зайти пока в церковь, как видно, совсем недавно, может, как раз к этому празднику открытую. Очень нарядная, ярко-голубая снаружи, внутри она выглядела бедновато, как все «новоделы», икон было еще немного, а настоящих – старинных и намоленных – и того меньше, да и откуда бы им тут взяться.  Хотя про одну какую-то Мирослава слышала, будто некоторое время назад она мироточила, об этом даже в городской газете писали, но спросить, которая же из них, и подойти  посмотреть  она постеснялась. В церкви  уже всяк ходил сам по себе, кто еще молился в центре, у иконы Божией  Матери , украшенной венком из цветов, кто ставил свечки к распятию, кто просто стоял в сторонке, смотря перед собой умильным взглядом. Мирослава не знала куда себя деть и, потоптавшись, пошла на выход, успев заметить, что привезенная ею в прошлый раз икона  Богородицы  устроена на видном месте, и возле нее стоят в вазе красного стекла цветы. Это была ваза, оставшаяся  Мирославе от матери. Проходя  мимо, она дотронулась до нее рукой, будто погладила.
   ...В прошлый раз, когда приезжали сюда с Ваней, она не сразу узнала в настоятельнице, облаченной во все черное, бывшую свою соседку Лиду, а когда узнала, сердце ее сжалось. Прижимая к груди завернутую в льняное полотенце Богородицу, словно защищаясь ею, она подошла ближе и сказала:
   - Здравствуй, Лида!
   - Здесь нет Лиды, здесь матушка Варвара, – был ответ.
   - Ну, тогда здравствуйте, матушка Варвара! Я и не знала, что ты... что вы здесь, а то бы давно приехала повидаться.
   - Гостям мы рады, - сказала матушка так, будто перед ней была чужая, незнакомая ей женщина. Лишь в самый первый момент, узнав Мирославу, она коротко улыбнулась, но потом, во все время разговора лицо ее, огрубевшее, обветренное, сохраняло бесстрастное выражение.
   - Ну... как вы тут? – сбитая с толку, Мирослава не знала, как себя держать. 
   - С Божьей помощью.
   Видя, что разговор не получается и не желая навязываться, Мирослава поспешно развернула икону и протянула ее матушке, сказав, что приехала для того только, чтобы отдать  подарки. При виде иконы лицо у матушки несколько просветлело, она приняла ее, как ребенка, двумя руками, поцеловала лик и сказала:
   - Спаси, Господи! 
   И окликнула пробегавшую мимо послушницу:
   - Ольга, прими и отнеси наверх, да чаем напои гостей. Чаю попьете у нас?
    - Спасибо большое, - сказала Мирослава, - но мы спешим.
   Она была обижена и разочарована. Не такого приема она ожидала и не такой встречи. Ваня, стоявший поодаль, по знаку матери понес вслед за послушницей Ольгой коробки.
   - Вырос, - заметила матушка Варвара, проводив его глазами, и это были первые ее слова, которыми признавалось их прежнее знакомство.  У Мирославы  чуть-чуть отлегло от сердца.
   - А Вера как? – поспешила она воспользоваться тем, что матушка как будто смягчилась.
   - Слава Богу, все хорошо.
   На том и расстались тогда. И долго потом раздумывала Мирослава, почему так неласково приняла ее бывшая соседка, почти подруга. Может, им не полагается вступать в контакт с теми, кто знал их в прежней жизни? Может, ей самой неприятна почему-то  их встреча? А может, Лида таит какую-то обиду на нее? Но за что? Вроде ничего такого не было между ними. Да, Мирослава отговаривала ее в свое время от монастыря, но на веру ее никогда не посягала, они вообще избегали говорить о Боге, о церкви, между ними было как бы установлено не касаться этой темы. Вероятно, думала  Мирослава, она по-прежнему считает меня безбожницей, и ее оскорбило само появление в ее обители человека неверующего. Она же не знает, что я...
   А что я?  Что изменилось с тех пор, как мы жили рядом, дверь в дверь? Да, я  крестилась, да, бываю иногда в церкви, да, теперь и у меня дома есть иконы, но стала ли я на самом деле человеком верующим? Вот в чем вопрос.

   На этот раз она приехала специально, чтобы поговорить с матушкой, как следует поговорить, по душам. Она не стала ничего везти, только конфет купила по дороге, и вот теперь стояла с этим  пакетом на ступенях храма и ждала, когда матушка  освободится, чтобы подойти к ней. Наконец, такая возможность представилась. Мирослава подошла, поздоровалась, сказала, отдавая пакет с конфетами: «С праздником!».
   - Спаси, Господи! – отвечала по своему обыкновению матушка. – Нынче у нас  и правда большой праздник. Храм свой освятили. 
   - Поздравляю! – сказала Мирослава. – Я и не знала, что здесь сегодня будет столько гостей, а то бы лучше в другой день приехала. Мне надо поговорить с вами по одному небольшому делу.
   На этот раз Мирослава даже не пыталась напоминать о их былом знакомстве и обращалась к матушке, как если бы та была для нее действительно совершенно чужой человек и к тому же безусловный духовный авторитет.  Матушка  опять кивнула и даже приблизилась на шаг-другой, будто приглашая вот прямо здесь и говорить.
   - Я лучше подожду, – сказала Мирослава, которую не устраивал такой разговор, наспех, прямо посреди двора.
   - Что ж ждать, пойдемте тогда уж в трапезную.
   - А можно? – этим вопросом Мирослава  и сама ставила себя за грань, отделявшую своих, монастырских, от посторонних, случайно забредших сюда, чтобы поглазеть на церковную службу и насельниц монастыря.
   - Сегодня мы всех гостей принимаем, места всем хватит.
   Гости потянулись от церкви через неустроенный еще двор к стоявшему поодаль двухэтажному, вытянутому зданию, в первом этаже которого была трапезная, а во втором – кельи. Старый домик, где раньше жили послушницы, теперь служил, судя по составленным у дверей лопатам и веникам, подсобным помещением. В трапезной, оклеенной простыми обоями, с плиточным полом и подбитым вагонкой потолком стоял длинный, узкий деревянный стол, ничем не покрытый, за который все и стали усаживаться.
   Мирослава долго не садилась, ожидая, пока другие сядут, чтобы оказаться с краю. Девочки-послушницы  стали выносить тарелки с овощным, заправленным растительным маслом  салатом, ухой, жареной рыбой, вареной картошкой и тушеным мясом. В торце уже сидела матушка-настоятельница, по правую руку от нее – оба батюшки, средних лет и совсем старенький, приехавший из города (Мирослава не раз видела его в главном храме), молодой дьяк и двое, как выяснилось, певчих оттуда же, по левую – женщины, как видно, считавшиеся здесь своими, матушка обращалась к ним по именам-отчествам, благодарила за попечительство и подарила каждой по форфоровой просвирке.
   Вынесли «Кагор», матушка встала и сказала тост в честь праздника – «Рождества Пресвятой Богородицы, Приснодевы Марии, коей, по промыслу Божьему, надлежало послужить тайне воплощения  Сына Божия, явиться Матерью  Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа...».  Заметила, что день рождения Богородицы особо почитается в России, и напомнила, что именно в этот день русское воинство одержало победу на Куликовом поле. (Мирослава подивилась ее складной, как по писанному, речи).
   Все встали и с удовольствием, с благостными улыбками на лицах выпили. Матушка стала рассказывать о том, как строился здесь, при монастыре, храм в честь иконы Пресвятой Богородицы «Утоли моя печали», три года строился и вот, наконец, с Божьей помощью, готов, и сегодня впервые освящен и отслужена праздничная служба, и оттого вдвойне праздник. Потом вышла и стала сбоку, позади гостей молодая монахиня в черном бархатном одеянии и стала читать из «Избранного жития русских святых» почему-то  про преподобного Варлаама. Гости негромко переговаривались друг с другом, и матушка укоризненно на них посматривала, а когда чтение кончилось, сказала:
   - За трапезой положено читать из святых книг, чтобы не было празднословия, а была бы молитва или же богомыслие.
   «Богомыслие...» - повторила про себя  Мирослава.
   Гости примолкли. Тогда матушка попросила спеть молодого дьячка с иконописным лицом, тот встал и красивым, нежным голосом пропел  духовную песню собственного, как видно, сочинения, восславляющую Святую Русь и святую веру. Потом и сама настоятельница неожиданно спела  «Если матушка твоя еще жива...», от этой песни у Мирославы, похоронившей несколько лет назад родителей, навернулись слезы. Потом молились слаженным хором и снова поднимали  граненые стаканы с кагором за праздник, за батюшку, за гостей-попечителей и, наконец, за самое матушку.
   Мирослава, чуть отпивая вина и чуть откусывая пирожка, внимательно и с некоторым удивлением за всем наблюдала.  Напротив нее сидела старушка, вся в черном, со сморщенным, как печеное яблочко, личиком, но на редкость живыми, блестящими глазами, она всё крестилась и улыбалась беззубым ртом, а рядом со стулом стояла ее деревянная клюка. Мирослава подумала, что она похожа на странствующих старух-богомолиц, «калик перехожих», как они описаны у русских классиков, например, у Островского. Другая старуха, годами, быть может, не намного моложе «странницы», была, напротив, разодета во все яркое, цветное, совсем здесь неуместное, мало того, глаза ее были подведены, морщинистые щеки нарумянены, как у старой блудницы, под газовой косынкой громоздился высокий начес крашенных хной волос. Мирослава все поглядывала на нее, не понимая, почему она-то здесь. Видать, в такой день и правда всех и всяких принимают.
   Когда запели в очередной раз молитву, она вдруг подумала про себя: «А что я тут делаю? Почему я здесь?». Попыталась увидеть себя со стороны, глазами той же матушки,  хотя та ни разу за все время трапезы даже не взглянула в ее сторону, и поняла, что и сама выглядит странно и неуместно за этим столом. Белый шелковый шарфик то и дело соскальзывал с ее головы и один раз даже упал на пол, под стул, она подняла его и решила больше уж не надевать, положила на колени.
   Именно в этот момент матушка заговорила о людях, которые входят в храм, не смирив своей гордыни, то есть входят исключительно для того, чтобы  погордиться собой: вот, мол, я какой, переступил-таки порог церкви. Упомянула вскользь и про женщин, которые не ведают, что не только в церкви, но и в любом другом месте, где есть иконы, негоже находиться  с непокрытой головой (Мирослава снова накинула шарфик). И еще про то, что много есть нынче богатых людей, и  церковь они теперь посещают. Но истинные ли они христиане, если все еще одержимы духом стяжательства? «Ибо сказал Господь: все, что имеешь, продай и раздай нищим». А помогай они щедрее православной церкви, сколько бы храмов во славу Господа Бога нашего Иисуса Христа можно было бы построить!
   Мирославе показалось, что и это она специально для нее говорит, хотя и не смотрит в ее сторону.
   После трапезы, длившейся, впрочем, недолго, не больше часа, все снова вышли во двор, гости  стали прощаться и рассаживаться по оставленным тут и там машинам. «Почему они даже с машинами сюда пускают, разве тут проходной двор?» - подумала  Мирослава, сама она оставила машину далеко за воротами и вошла в монастырский двор пешком.
   Монашенка в черном бархатном, та, что читала вслух житие Варлаама, пробегая мимо нее, приостановилась, спросила:
   - А вы кого-то ждете?
   - Да, матушку вашу.
   - А по какому вопросу? Я ее секретарь.
   - Очень приятно. Как вас звать?
   - Матушка Евлампия.
   На вид ей было лет 25.
   Мирослава не удержалась:
   - А прежде как звали?
   - Это неважно, - сказала она строго. – Так по какому вы вопросу?
   Мирослава подумала, что многое тут устроено так же, как в миру.
   - По личному.
   Матушка Евлампия хотела еще что-то сказать, но не нашлась, развернулась и засеменила туда, где стояло црковно-монастырское начальство. Настоятельница, между тем, прощалась с главными гостями – батюшкой из городского храма и певчими. Все они, кроме батюшки, уже переоделись в светское, а молодой иконописный дьячок даже спрятал длинные волосы под модное кепи и выглядел теперь совсем обычным молодым человеком. Они  еще постояли у машины, высказывая довольство друг другом и проведенным праздником. Мирослава терпеливо ждала в сторонке. Наконец те тронулись, матушка обернулась и чуть было не прошла мимо, да Евлампия указала ей на ожидающую неизвестно чего гостью. Матушка нехотя приблизилась и, кажется, снова готова была  разговаривать прямо тут, посреди дороги.
   - А можно где-нибудь присесть? Я  долго не задержу, - попросила Мирослава.
   Они прошли вглубь двора, к высокому, раскидистому каштану, на нижней ветке которого висел небольшой чугунный колокол, с его помощью, как видно, созывали монастырских на обед, а может, и на службу, и сели под ним на вросших в землю пнях, поставленных вокруг другого, гораздо более широкого пня, служившего столом. Мирослава провела рукой, смахивая листья, вынула из сумочки носовой платок, расстелила и только после этого присела на краешек.  Матушка ничего подобного не проделывая, села напротив нее. Тотчас к ней стали подходить и обращаться с разными вопросами то послушницы, то подзадержавшиеся, а то и вновь подъехавшие гости. С одним из них, на вид типичным предпринимателем, матушка вступила в длинный разговор, который  Мирославе поневоле пришлось слушать, речь шла о  стройматериалах для возводящейся здесь же, на территории монастыря второй церкви.
   Когда она обратила, наконец, лицо к истомившейся в ожидании  Мирославе, той уже ни о чем не хотелось говорить. Когда ехала сюда, она все представляла себе не так. Ей виделась уютная маленькая  келья, ну, пусть не келья, но все же какая-то комната, где они с матушкой ведут неспешный и задушевный разговор наедине друг с другом... А тут – стройплощадка какая-то, люди, беготня, да и сама матушка – вроде заправского прораба. Она поняла, что задушевного разговора не получится, но все же решила попробовать. Раз уж приехала в такую даль, раз уж столько ждала....

   Вопрос был простой и одновременно сложный. Может ли женщина вроде нее, женщина, которая от всего и от всех устала, женщина, которой не хватает одного – возможности остаться наедине с собой и собраться с мыслями, подумать о прожитой жизни... может ли такая женщина попросить в монастыре  временного убежища, не для послушания, не для пострига, а лишь для уединения, для того, чтобы вдали от всех...
   Мирослава открыла было рот, чтобы сказать все это, но сказала  почему-то совсем другое.
   - Я книжку пишу, про женщин, про их судьбы, и у меня  одна из героинь попадает в монастырь, так вот я хотела...
   - А сгореть не боишься? – оборвала ее матушка Варвара, не дав договорить.
   Мирослава опешила. Что значит «сгореть»? Почему это «сгореть»?  Натурально сгореть, в аду, объяснила матушка. Да за что же?! А вот за это самое, что касаешься того, чего касаться всуе не следует.  Но почему же «всуе»? А потому, что без глубокой веры, без молитвы нельзя сметь рассуждать о Боге и о святом Ему служении, в том числе монашеском.  Да знаешь ли ты что есть монашество? – тут голос матушки Варвары возвысился и зазавенел. –  Это есть бескровное мученичество, это отречение от мира и всего, что в мире, от житейского благополучия, от всех мирских связей, от родства. Это жизнь во Христе, со Христом и ради Христа! Это денная и нощная молитва и размышление о Законе Божием. Здесь просто так, из праздного любопытства  никто жить не может. Здесь не санаторий. Здесь работают и молятся.   Коли пришел – то сразу, с первого дня исполняй послушания, работай! Работай и молись.  А знаешь ли ты, что такое истинная молитва? Иные без волос и без зубов остаются.
   Мирославе сделалось не по себе. Еще до того, как матушка подошла к ней, она успела поговорить с двумя молодыми,  лет по двадцати, послушницами.  Спросила у них,  где та  девушка, кажется, Оля, которая была здесь еще весной.
   - Ушла, - сказали девушки.
   - Многие уходят?
   - Да, - сказали они простодушно.
   Обе были на редкость некрасивы, у обеих не было передних зубов, торчали черные головешки во рту. Но вряд ли это от денной и нощной молитвы, девушки сказали, что сами они из соседнего горного поселка, в монастыре недавно, и еще не решили, оставаться ли.
   - Что, трудно?
   - Трудно, - вздохнули обе.
   - Что, матушка строгая у вас?
   Они переглянулись испуганно и отошли.
   И в самом деле, куда я лезу? – думала  Мирослава, слушая матушкину отповедь. Даже пусти она меня и приветь, я не выдержала бы здесь и дня. Но почему она так строга со мной? Даже если человек неверующий или слабоверующий, или колеблющийся в своей вере приходит к ней, разве не долг ее христианский быть с таким человеком доброй и приветливой, возлюбить его, помочь ему? Сама же только полчаса назад, за трапезой, говорила: «Господь всех принимает».  А может, она почувствовала ее такой неуместный здесь критический настрой?  Если так, то она стала очень проницательна, думала  Мирослава, а я, напротив, не умею скрыть своих чувств. Слишком уж придирчиво оглядывала постройки и двор и пробегавших мимо послушниц, да и за трапезой все оценивала: что едят, да что пьют, да какие тосты говорят, да как начальству своему церковному кланяются и даже подумала в какой-то момент, что все это очень напоминает мирские застолья. 
   - У человека одна мысль идет от Бога, а другая – от дьявола, - сказала матушка, глядя в сторону, и повторила: - Да, вот так, одна от Бога, другая – от дьявола.
   «Это уж точно про меня», - подумала  Мирослава и решив, что с нее хватит, поднялась с пенька, отряхнула длинную черную юбку.
   - Ну что ж, матушка... Простите, что зря побеспокоила вас в такой день. Прощайте!
   И уже отойдя, вдруг обернулась и спросила:
   - А что ж скатерть-то мою не стелете, белую, с узором?
   - Владыку в гости ждем, тогда и постелим, - ответила матушка и добавила чуть более ласково: -Ангела хранителя вам!
   От трапезной поспешала к ней бархатная Евлампия с каким-то новым делом.
   Разбитая, чуть не плача, Мирослава шла к воротам, ведущим из монастыря на волю. Уже за воротами нагнала ее одна из беззубых  девушек, засеменила рядом, говоря:
   - Матушка велела вас в поселок проводить, к матушке Гаврилии.
   - К кому?
   - Это нашего батюшки, что в новом храме служит, матушка.
   - А зачем мне к ней? Мне к ней не надо, - отмахнулась от беззубой  Мирослава. Ей хотелось побыстрее сесть в машину, отъехать отсюда подальше, остановиться где-нибудь и поплакать.
   - Пойдемте, пойдемте, здесь недалеко, у реки, - звала беззубая девушка.
   Что-то заставило ее подчиниться. Они прошли пешком по дороге, повернули налево, спустились вниз, к реке, и Мирослава увидела небольшой одноэтажный дом с высоким крыльцом. У крыльца играл на солнце маленький мальчик, в холодке, под деревом, стояла детская коляска, накрытая тюлем.
   - Кликни матушку Гаврилию, - попросила девушка.
   Мальчик сбегал в дом, и тотчас на крыльце появилась молодая  женщина в фартуке и белой косынке.
   Приглядевшись, Мирослава  узнала  Веру, дочь Лиды.

15

   Моя дорогая девочка! Я была слишком самоуверенна, когда, начиная эти записки, рассчитывала закончить их ко времени твоего появления на свет. Это вот-вот случится, а я все еще не собралась до конца с мыслями. Впрочем, не это главное. Я хотела чему-то научить тебя, от чего-то заранее предостеречь, о чем-то предупредить... Мне казалось, что, прожив на свете полвека с хвостиком, я все знаю про эту жизнь и все про нее понимаю. Мне хотелось уберечь тебя от возможных будущих ошибок и разочарований... И вот я пишу, пишу, пишу и уже рассказала тебе почти всю свою жизнь (о, я бы дорого дала, чтобы моя бабушка оставила мне подобные записки!), но, перечитывая написанное, вижу, что никакого такого «опыта» в нем не содержится и никаких ответов нет на вопросы, которые преподносит женщине жизнь.
   Я не знаю, каким ветром заносит к нам любовь и куда она потом улетучивается. Я не знаю, почему женщина любит одного человека, а замуж выходит за другого. Я не могу объяснить, почему она в одном случае вынашивает ребенка, а в другом от него избавляется. И я не понимаю, как из веселой, жизнерадостной, полной сил и энергии оптимистки спустя  три десятка лет получается  усталая и унылая пессимистка, которая  ничему не рада, ничего не хочет, ни о чем не мечтает...
   Выходит, я ничего не знаю про эту жизнь и ничему полезному не могу тебя научить.

   Стыдно признаться, но в этом возрасте я все еще пытаюсь что-то изменить, исправить в себе самой. Все еще стремлюсь стать лучше. Для кого, для чего? Муж и так любит, такую, какая есть, то есть именно такую и любит и другой не надо ему. Карьера  сделана, и была она вполне успешной,  а теперь уж позади и стремиться больше не к чему. Быт, слава Богу, устроен и обеспечен – и себе, и детям. Так  для кого же, для чего?  И, собственно, что исправлять?
   Ну вот... хотелось бы, к примеру, перестать раздражаться по пустякам, научиться, наконец, помалкивать, не совать нос в чужие (мужские) дела, меньше откровенничать с незнакомыми людьми, да и с хорошо знакомыми тоже, не умничать где не надо...  Ты вообще любишь командовать, руководить, или, как Котик говорит, «всех строить». Какая бы ни возникла ситуация, ты всегда раньше всех знаешь, что кому надо делать, и тут же начинаешь распоряжаться. Ну, это-то понятно, откуда идет. Синдром старшей сестры, умноженный на синдром  начальника. Притом  начальника, чья карьера закончилась слишком рано. Руки еще чешутся, а руководить уже некем, вот ты и обращаешь весь свой нерастраченный в боях потенциал на родных и близких. Им не позавидуешь.
   Еще хотелось бы: стать хладнокровной, не реагировать, не принимать близко к сердцу, не бросаться на помощь, когда тебя даже не успели о ней попросить, и научиться хотя бы иногда отказывать,  если все-таки попросили. Нет, ты не можешь сделать двоюродной сестре российское гражданство вместо украинского, нет, ты не в силах отмазать племянника от армии, нет, ты не в состоянии обеспечить другому  племяннику поступление в университет, а также найти более денежную работу сестре и более престижную зятю, устроить на отдых семью университетской подруги и спасти  чьего-то умирающего дедушку. Ты не можешь! Зачем же ты берешься? Зачем не откажешь сразу, а входишь в положение, выслушиваешь, сочувствуешь и обещаешь узнать, позвонить, попросить, договориться?  Как хорошо тем, кто хладнокровен, высокомерен и недоступен, как выключенный сотовый. Они смотрят поверх голов и не реагируют. Им если и пожалуются, посетуют на что-то, они  бровью не поведут, скажут только: «Да, бывает...», или: «Что поделаешь!..». 
   Учись! Поздно учиться.

   Еще труднее противостоять происходящим с тобой внешним изменениям. Женщина за пятьдесят  являет собой довольно грустное зрелище. Что-то наподобие дома, который старательно оштукатурен и подкрашен снаружи, но внутри которого уже все трещит и сыплется. Нет, до полного обрушения еще далеко, он еще послужит, этот дом, этот организм со всем его удивительным внутренним устройством, но хлопот с ним прибавилось. И ты с тревогой прислушиваешься, что это похрипывает у тебя на «верхнем этаже» и что там покалывает на «нижнем», и не понимаешь, отчего это внутри то холодно до озноба, то жарко так, хоть распахивай настежь все окна...
   Конечно, по нынешним временам и в организме много чего можно заменить, подреставрировать, можно его, организм, и промыть, и прочистить (что мы и делаем регулярно на водах), и кое-что новое в него вставить. А пластическая хирургия на что? Некоторые это не одобряют, говорят: это уже не тот человек, а совсем другой. Не думаю. Я – это я, пока моя душа со мной, во мне, а до нее ни один  хирург не доберется, потому что никто так и не знает, где, в каком месте она у нас находится,  - везде и нигде.
   Эволюция моего отношения к этому вопросу такова. Раньше, лет еще 10 назад: да как это можно, фи! Да ни за что на свете! Потом, лет через пять-шесть: ну, это личное дело каждого, если хочется человеку, то почему бы и нет. Еще через пару лет: интересно, а как это, очень больно или терпимо? И наконец: а где у нас это делают? Нет, я еще не созрела для такого решения, может, и не созрею никогда, да мне еще и нужды вроде нет, а все же...

   Семью семь – сорок девять.
   Семь семилетий – это и есть, значит, «бабий век». Полнокровной женской жизни и того меньше – три-четыре семилетних срока, смотря когда начать – в 14 или в 21, и смотря когда закончить – в 42 или в 49. Засим начинается медленное, но заметное увядание, и вроде еще не стыдно называть себя женщиной, но уже пора смириться с неизбежным. 
   Например, с тем, что кое-что отработавшее придется из своего организма просто удалить. Говорят, на Западе женщины после сорока добровольно удаляют это «кое-что», даже без медицинских на то показаний, в целях профилактики. У нас не принято. У нас –  пока не припрет, и то – целая трагедия.  То, из-за чего всю жизнь страдала, что так мешало жить и работать, теперь удалят, а – жалко. Кажется, как же без этого существовать, что я без этого?
   ...Все оказывается гораздо проще, чем думалось. Пожилой, симпатичный хирург, все женщины хотят попасть именно к нему, говорят, у него руки такие мягкие, прямо шелковые. И правда –  ласковый, добрый, даже кокетничает. Наркоз, улёт, очнешься – все уже кончено, ты и понять ничего не успела. Худеешь и молодеешь после операции, и у тебя  появляется забытое желание порхать и наслаждаться жизнью. Ой, мамочка, как хорошо, как непривычно легко! Просто девочкой себя чувствуешь.
   Рано радуешься. Через несколько лет выясняется, что то была еще не последняя кровь, а вот начнутся приливы, тогда узнаешь... Странное определение – «приливы» (будто ты – не человек, а океан или море), но, оказывается, довольно точное. Вдруг поднимается  внутри тебя огромная, неуправляемая  волна, ударяет в голову, заливает краской лицо, словно кровь, не имея больше выхода, бьется  в твоем теле, терзая и мучая его напоследок.
   Если подумать, целые реки крови проливают женщины за свою жизнь. И эти-то реки крови и есть – жизнь женщины, ее отличная от мужчины судьба? Несправедливо, Господи! Пять семилетий подряд – сплошные месячные, роды, аборты, выкидыши, вечный страх беременности, женские болезни, нарушения цикла, опять, как в детстве, сильные боли (а ведь уже не было их), мигрень, мастопатия, миома, и в перспективе – угроза самой страшной болезни, которая скольких уж женщин, знакомых и незнакомых, скосила. Врач спрашивает: у вас в роду  кто-нибудь...?  Да, мама и тетя умерли именно от этого... Тогда вам надо особенно беречься. Ага. Еще бы знать, как.

   Лично у меня большие претензии – к кому? К Богу? К природе? Точно не знаю, знаю только, что к тем, высшим силам, под которыми все мы ходим. Зачем все так устроено? За грех первородный? А если бы Ева не согрешила тогда, в саду Эдема, как все было бы?  
   И зачем жизнь такая короткая?  Только-только привыкнешь и научишься жить, только-только поймешь, что к чему в этой жизни, как всё – «слезайте, граждане, приехали, конец». Да я же... Да я же еще и не жил... Да я же еще не успел как следует... Ничего не знаем, следующий! Кто это так устроил? В чем тут высший смысл?  Пишут, что когда-нибудь человек научится жить до 200 лет, как в библейские времена.  Что-то я сильно сомневаюсь. Да хоть бы и так, нас-то это не касается, наш срок отмерен и известен. Говорят еще: правильным питанием, физкультурой и т.п. мракобесием  можно продлить свой срок. Срок чего? Старости? Вот если бы молодости – тогда другое дело, а умереть в 70 или в 90 - невелика радость и разница, потому что все равно – старость, и чем дальше, тем все хуже и хуже, так что, не дай Бог, дожить до этих якобы вожделенных 90. Особенно, если ты – женщина.
   Нет, конца лично я не боюсь. Однажды  уже сподобилась  побывать на  грани  жизни и смерти. В клинике города Кисловодска (с тех пор мы туда не ездим) мне налили чего-то не того в капельницу, и с первыми каплями, проникшими в мою вену, стал стремительно развиваться коллапс, я начала задыхаться, словно тяжелой плитой придавило грудь, и поняла, что, наверное, сейчас умру. Слава Богу, Котик был в ту минуту рядом,  успел позвать на помощь, и девочка-медсестра, совершившая роковую ошибку, успела, в свою очередь, отключить капельницу и вколоть преднизолон, но из анафилактического  шока меня выводили еще целый час, прибавляя по капельке давление, упавшее в считанные минуты до отметки 40 на 15.
   - Ну, это вам повезло. Обычно в таких случаях умирают, - сказала на следующий день принявшая смену медсестра постарше.
   Да, мне повезло. Повезло, что я не одна была в палате, а то ведь они ставят капельницу и уходят по своим делам, ясное дело, умрешь. И долго я потом переживала и пережевывала случившееся, но главное, что меня занимало в связи с этим: как бы все мои  остались без меня, что с ними было бы?  И поняла, что ничего. Сестры?  Что ж, пора им учиться жить без меня, они уже большие девочки. Сын?  Он  взрослый, самостоятельный, на своих ногах, не пропадет. Муж? Не хотелось бы оставлять его одного так рано, но у него столько дел, он так занят своей работой, что это-то его и спасет, и утешит.  Вот будут ли все они по-прежнему любить и поддерживать друг друга, как родные – это вопрос. Но если только я их связывала друг с другом, а не станет меня – они врассыпную, тогда грош цена была этой  родственной любви.
   Про себя же я  ясно поняла тогда: умирать не страшно. Не хочется – да, это другое дело, но – не страшно, потому что с тобой происходит нечто, от тебя уже не зависящее, последний проблеск сознания – он, как видно, о чем-то незначащем, о том, например, как много народу сбежалось, и – все. Вообще все. О чем тут говорить?
   Остается неясным главный вопрос – о том, что после смерти. Христианская идея спасения и последующего бессмертия души чудесна, она очаровывает и утешает,  но чем больше человек знает об устройстве мира, чем он образованнее, тем труднее ему просто принять на веру, что загробная жизнь есть, он хочет все-таки прямых научных подтверждений. Без них это остается загадкой, самой главной, самой большой, самой трагической и неразрешимой загадкой человеческого существования. 
 
   Теперь принято стало говорить о самом себе: «Я человек верующий». И кажется: как легко это сказать и как легко самому поверить в то, что говоришь. Но как это на самом деле далеко от того, что можно было бы назвать истинной верой.
   Мало ведь уметь перекреститься при всяком уместном случае, мало зайти время от времени в церковь (всегда в другую, какую придется) и поставить там неизменных две-три свечки, кому – за здравие, кому – за упокой, не умея, как правило, произнести при этом никакой молитвы, кроме, разве что, начальных слов из «Отче наш...». Мало носить на себе крест (скорее – «крестик», всегда золотой, но не всегда освященный), хотя лучше все же носить, чем не носить, и помнить, что носишь. Все это – лишь ритуалы веры, но еще не сама она.
   Верить по-настоящему – действительно тяжелый труд, требующий больших самоограничений и большого самоотречения. Не каждому служителю церкви это дано, что уж говорить о нас, простых смертных! Мы теперь (когда стало можно) хотим слыть верующими, но продолжать жить, как жили, ничего в своей жизни не меняя, ничем не жертвуя, ни от каких удовольствий не отказываясь. Мы уже не атеисты, как были (да и были ли?), но еще и не верующие, как должно быть. Мы – язычники, способные лишь исполнять некоторые простейшие ритуалы. Такое переходное состояние.
   Собственно, что это за «мы»?  Надо отвечать за себя. Хорошо, я.
   Я не была крещена в младенчестве, поскольку родители мои, оба родившиеся в 20-х годах прошлого века, то есть в самый разгул атеизма, разрушения храмов и поругания веры, сами выросли и прожили жизнь в полном безбожии. Мать моя была, к тому же, не скажу «коммунисткой» (потому что слишком хорошо знала строй ее мыслей, далекий от этого), но – членом партии. Первое соприкосновение с миром религии произошло у меня лет в семь, когда  однажды с двумя подружками мы оказались, не помню, как, в стоявшем на краю нашей улицы большом и добротном доме сектантов-евангелистов. В просторной, свободной от мебели и заполненной людьми комнате шел молебен. Мне запомнился лишь приторно-сладкий запах и полумрак (ставни на окнах были среди бела дня закрыты). Я в страхе бежала оттуда.
   Взрослые говорили про сектантов с осуждением и сторонились их. Церквей же нигде поблизости не было, их и вообще-то было две на весь город, обе – в центре, а мы жили на окраине. Раз в году, перед Пасхой, со всех окрестных улиц тянулись к трамвайной остановке старушки в белых платочках и с такими же белыми узелками в руках, в этот день все трамваи были заполнены этими одинаковыми старушками, ехавшими в центр города, в церковь, святить крашеные яйца и «паски», как называют у нас на юге пасхальные куличи. Дома тоже непременно пекли «паски» и красили яйца, но поста перед этим не держали никогда, хотя слова «постное масло», «постный борщ» и даже «постное мясо» (что означало совсем нежирное) были в обиходе постоянно, независимо от календаря.  Утро Пасхи всегда бывало солнечным и праздничным, как на заказ, в это утро даже заклятые соседи говорили друг другу «Христос воскрес! Воистину воскрес!» и целовались прямо на улице. Пасха была единственным уцелевшим в те времена церковным праздником, который люди продолжали праздновать, несмотря ни на что. И никто ничего не мог с этим поделать, мирились как с пережитком, но следили, чтобы в церкви, на Всенощной, не было молодежи. И если кого-то там «засекали», следовало разбирательство на комсомольском бюро и даже исключение из комсомола.
   Впервые я переступила порог церкви лет в 13-14, будучи ученицей художественной школы, которая находилась как раз по соседству с одной из двух действующих церквей нашего города. Это была главная, соборная церковь –  большая, величественной архитектуры, сложенная из темно-красного кирпича, с темными куполами, которые были видны издалека, хотя сам собор близко и плотно был застроен обыкновенными жилыми пятиэтажками, спрятан от глаз.
   Рисунок преподавал нам  высокий, сухощавый, немолодой человек, Анатолий, кажется, Вячеславович. Он водил нас к собору, выбирая место между дворами, откуда можно было сделать наброски. Мы устраивались на маленьких стульчиках, ставили на колени планшеты и рисовали кто что хотел, кто – купола с крестами, кто своды высокого входа, а кто и весь собор, словно вырывающийся вверх из тесноты застройки и разросшихся вокруг лип. Иногда мы по двое-трое (одному страшно) заглядывали ненадолго внутрь собора, делая вид, что рассматриваем исключительно роспись купола и стен, собственно, так оно и было, но глаз схватывал и все остальное – иконы, убранство, старушек в черном, собирающих отгоревшие свечи, сами эти свечи, высокие, тонкие, с крохотными язычками колеблющегося в полумраке пламени, молящихся по углам, у разных икон людей, в основном женщин... Это был какой-то другой, неизвестный и недоступный мир, и было странно и удивительно, что он, этот мир, совсем рядом, стоит только перейти трамвайный путь, пройти дворами и толкнуть тяжелую, массивную дверь храма.
   Как-то раз, в каникулы, мама взяла меня с собой в командировку, в Москву. Мы жили с ней в гостинице «Алтай», в районе ВДНХ, она уезжала с утра  в свой главк, а я была предоставлена сама себе и каталась на метро и на автобусах-троллейбусах  по Москве. Именно тогда я в первый и в последний раз побывала в Мавзолее, выстояв огромную очередь, страшно замерзнув (была осень, дул ветер) и неприятно удивившись тому, как выглядел вождь в своем подземелье. Тогда же я придумала съездить электричкой в Загорск, посмотреть Троице-Сергиевскую Лавру. Был холодный солнечный день,  голубые с золотом купола сияли в небе, я никогда не видела подобной красоты и все смотрела на них и не могла насмотреться. Потрясение было сугубо художественного свойства, как от произведения искусства.
   И где только я потом, во взрослой жизни, ни бывала, каких только храмов – православных и католических – ни видела, начиная от Исакия  в еще не переименованном Ленинграде и кончая Нотр-Дамом в Париже, всегда то же чувство удивления и восторга сопровождает меня, всегда думаю, что вот жили  же на свете люди, которые создали такую ни с чем не сравнимую красоту. Все же большую часть жизни я входила в храмы, как входят в музеи, – посмотреть, получить чисто эстетическое удовольствие. 

   Впервые я задумалась о Боге благодаря... Булгакову. Мне было восемнадцать лет, когда  журнал «Москва» напечатал  «Мастера и Маргариту».  В редакции газеты, с которой я сотрудничала перед поступлением в университет, ходил по рукам единственный экземпляр, и мне никак не удавалось его заполучить.  Прочитавшие уже вовсю шутили цитатами  из романа. Говорили: «Сижу, никого не трогаю, починяю примус...» или: «Не разлей Аннушка масло...»  и дальше – о чем-то своем: не было бы того-то и того-то. Я не понимала, о чем они говорят, и страдала.  Наконец, мне удалось уговорить одного молодого человека, за которым журналы были записаны на тот момент (это были вообще-то библиотечные экземпляры). Сам он уезжал  в командировку за репортажем, как сейчас помню, о зимовке скота,  и я умолила его оставить мне журналы. Молодой человек согласился. Но только на два дня. Это было мучение. Хотелось читать медленно, смаковать фразы, возвращаться и перечитывать, хотелось останавливаться и думать, но вместо этого пришлось «галопом» пробежать текст по диагонали, мало что поняв и лишь почувствовав его грандиозность и ни на что не похожесть. От первого чтения осталось более или менее связное представление о «внешнем» романе – приключениях Воланда в Москве, но самое смутное – о романе «внутреннем» - истории Иешуа и Пилата. Я мечтала заполучить его надолго, сказаться больной и читать день, два, три, неделю...
   Именно так все и случилось, но лишь несколько лет спустя. Однажды, торопясь в редакцию, я выскочила на проезжую часть улицы и ринулась к остановившейся  дальше положенного маршрутке. В это время к той же остановке подходил троллейбус... Дело обошлось легким сотрясением мозга, но на две недели мне был предписан постельный режим.  Вот тогда-то я во второй раз, но впервые как следует, с чувством и толком прочитала «Мастера...» (у меня уже была своя книга), и особенно внимательно – «внутренний» роман.
   Не знаю, имел ли Булгаков тайную цель пробудить у читателей страны сплошного атеизма интерес к фигуре Христа, но во мне он такой интерес пробудил. Впервые всерьез захотелось прочесть Евангелие, что было на тот момент не так и просто, его еще надо было найти. Начать пришлось с ... «Детской библии», адаптированной для детей дошкольного и младшего школьного возраста, которую подарили моему 7-летнему сыну.  Я читала ему вслух, и  оправдывала себя тем, что читаю не себе, а ребенку.  Маленькая цветная библия, где к каждому сюжету прилагалась яркая иллюстрация, изображавшая деяния Христа, стала нашей с ним «книжкой перед сном». Будучи уже молодым человеком, он сам, без всякого понуждения с моей стороны, прочел настоящую Библию, и  после, когда я пеняла ему на слабый интерес к чтению, отшучивался:
   - Да, я прочел только одну книгу, но какую!
   Что же касается меня, то прежде, чем  я  добралась  до Святого Писания, была сначала прочитана «Жизнь Иисуса»  Франсуа Мориака,  показавшаяся мне что-то уж очень жесткой. Захотелось проверить свои впечатления по первоисточнику.
   Наконец я смогла все сравнить.   
   У Матфея: «...И, раздев Его, надели на Него багряницу. И, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним... и плевали на Него, и, взяв трость, били Его по голове...».
   У Мориака: «...Отдирание ткани, прилипшей к ранам, удары молотка по гвоздям, поднятие креста, тело, провисающее всей своей тяжестью, жажда, утоляемая уксусом, смирной и желчью, и позорная нагота выставленного на показ тела...».
   У Мастера: «...Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло. Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи  с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо».
   Боюсь, что я полюбила историю Иисуса Христа именно как великий литературный сюжет. И когда спрашивают: кто твой любимый автор и какое твое  любимое произведение, мне так и хочется ответить: «Евангелие от Матфея».

   Сама я крестилась только в начале 90-х (позже собственного сына), когда мне было уже  за сорок. В день Успения Пресвятой Богородицы, вдали от дома, в древнем  абхазском храме. Почему абхазском? Так уж получилось.
   Муж мой, сам крещенный еще в детстве набожной бабушкой, которую отец его, Василь Васильич, узнав об этом, чуть не прогнал из дому (то была, конечно, не мать, а теща),  давно хотел устранить тот недостаток, что жена его, то есть я, все еще ходит некрещеной. Вдруг однажды утром он сказал мне: собирайся, поедем. Куда, зачем? Собирайся, там узнаешь. А сам загадочно улыбается.  Скажи он мне, что задумал, я бы, наверное, переполошилась, что не могу вот так, сходу, что я должна мысленно подготовиться, что я....   Ничего не объясняя, он посадил меня в машину и повез. Только при пересчечении границы я узнала, по крайней мере, что едем мы в соседнюю Абхазию.  И только подъезжая к старинному храму в Гудауте, смутно догадалась о дальнейшем. К нам вышел отец Виссарион – высокий, худой старик, оказавшийся в действительности  нашим  ровесником, седые длинные волосы и такая же борода прибавляли ему лет.  (В то время еще шла война между грузинами и абхазами, они и познакомились на этой войне, у каждого из них была там своя миротворческая миссия). Оказалось, мы приехали не совсем удачно, внутри отпевали подорвавшегося на мине молодого абхаза. Отец Виссарион  провел нас на задворки храма, принес туда все необходимое для крещения и так, прямо во дворе, поставив меня босыми ногами на какую-то тряпицу, быстренько окрестил, я и охнуть не успела.  Во время обряда рядом со мной был  муж, которого я могу поэтому считать еще и своим крестным отцом. Потом мы зашли в какое-то внутреннне помещение, батюшка налил нам и себе по большой рюмке красного абхазского вина, и мы выпили за новообращенную Фотинью, то есть за меня, а потом – за скорейший конец войны. Все это виделось мне как в тумане, слезы  застилали глаза, а в душе было полное смятение.
   Долго потом я все думала о происшедшем со мной, будто все еще не понимая и не веря, что могу теперь считать себя крещеной и православной. Что ж я такая бедная, несчастная, думалось мне, мало того, что с опозданием на целую жизнь, так еще и окрестили как-то не по-людски, не дома, а, можно сказать, за границей, и не в храме, а прямо в военно-полевых условиях.
   - Ничего! – утешал меня «крестный муж». – Считай, что приняла боевое крещение. Как настоящая офицерская жена.
   Родителей моих уже не было к тому времени на свете, а то бы они, наверное, сильно удивились. С тех пор я ношу крестик, в доме у меня появились иконы, иногда я бываю в церкви, молиться, правда, как следует, не умею, а молюсь про себя, как могу, как сама придумаю.
   Зато я теперь много думаю о Боге (впрочем, я давно о нем думаю). Но чем больше я  думаю, тем меньше я могу считать себя истинно верующим человеком. Как бы это лучше объяснить? Вот есть люди, которые стоят перед алтарем на коленях, бьют челом и шепчут про себя молитвы. Я же будто все еще стою в дверях церкви и лишь смотрю с почтением – на иконы, на священника, на молящихся. Они – верующие. Я – скорее, сочувствующая вере. Всей душой сочувствующая. Но я должна честно признаться, что по-прежнему не знаю ответов на главные вопросы – о происхождении жизни и о бессмертии души. То есть я знаю только то, как эти вопросы трактует религия и как – наука, но кто из них прав, я не знаю. И никто не знает. Просто одни люди выбирают для себя один ответ, а другие – другой. Но есть и третьи, они, как я, на распутье, им хочется одновременно приять оба ответа.
   Когда я смотрю на икону, то по-прежнему вижу в ней прежде всего работу художника – великого или не очень. Когда я слушаю священника, я не могу отделаться от мысли, что это обыкновенный человек, у которого профессия такая – служить Богу. Мне не раз потом доводилось сидеть за одним столом с тем же отцом Виссарионом, веселым в сущности человеком, любящим красное вино и вообще застолье, имеющим  много друзей среди политиков и военных, с которыми он обсуждает вполне мирские дела. Может, так и должно быть?  Я люблю отца Виссариона, рада каждой с ним встрече, как бываешь рад встрече с хорошим человеком, с другом.  Одного мне не хватает – благоговения.
   Конечно, эти люди, служащие в храмах, намного ближе к Богу, чем мы, простые смертные, хотя бы потому, что знают молитвы, которых не знаем мы, и молятся не от случая к случаю, а каждый Божий день. За нас, вместо нас, замаливают наши грехи, просят о нашем спасении. Они и есть посредники между нами и Богом. 
   Но иногда мне хочется говорить с Ним без посредников.  Случается, я подолгу смотрю в небо над головой, вижу в нем звезды или облака, или тучи, или сплошную синеву, и в такие минуты безоотчетно верю, что Он есть, что Он  где-то там, высоко-высоко, и тогда молюсь про себя и по-своему, говоря те слова, которые хочу сказать Ему одному. Я давно согласилась с мыслью, что Он – тайна. Самая великая из всех тайн. И как тайну, как недоступное мне знание, как именно незнание, с которым я родилась и с которым умру, я принимаю Его в свое сердце.
   Ну и кто я после этого?

   Вот уже полгода я пишу некий текст, полагая, что когда-нибудь из этого выйдет женский роман.  И всем, кто спрашивает меня, чем я сейчас занимаюсь, я говорю: пишу женский роман. В действительности я пишу отдельные куски, фрагменты, отрывки, все – в разном стиле и о разном. Порой мне кажется, что я никогда не смогу свести эти фрагменты в одно целое и никакого, следовательно, «романа» не получится. Часто мне хочется все бросить, послать к чертовой матери всю затею, освободиться от повинности, которую я сама себе придумала и назначила, непонятно, зачем и для чего.
   Я, видишь ли, хочу описать женщину своего поколения, родившуюся ровно в середине прошлого века и прожившую всю его вторую половину. Я бы даже хотела дать этому злополучному роману такое название – «Вторая половина». Здесь заключено сразу несколько смыслов. Об одном (вторая половина века) я уже сказала, другие смыслы – это вторая половина жизни женщины, разительно, как я теперь знаю, отличающаяся от первой, потом – это представление о женщинах как о второй половине человечества и о женщине как о второй половине для мужчины. Наконец, в самой женщине заключена вторая половина – ее душа, и это-то и есть главный предмет моего якобы романа.
   Но как же трудно описать женскую душу!  Замышляя свой сюжет, я наивно полагала, что все про нее знаю (как же, ведь и у меня есть душа и, кажется, довольно чувствительная), но как ловко она ускользает от попыток именно описать, то есть разложить  на составляющие, рассмотреть под лупой и в конечном счете разоблачить. Она не поддается, сопротивляется, вопит и, вполне вероятно, что она-то и строит мне козни, не давая завершить начатое.
   Я хочу показать, как из маленькой девочки получается большая девочка, потом девушка, потом женщина и как эта женщина взрослеет и стареет (все происходит на самом деле очень быстро). Тут нет ничего нового, это кто только не описывал. Но я хочу еще доказать, что все возрастные метаморфозы происходят только с внешней оболочкой женщины, ее телом, лицом, отражаясь соответственно на поведении и характере. Но душа, душа! Она остается неизменной. Проверено на личном опыте и слышано от многих женщин. Разумеется, душу можно развить, но в сути своей она не меняется, это как отпечатки пальцев, как генотип, как цвет волос и глаз.  Душа не имеет возраста, и в маленькой девочке живет вполне  женская душа, которую она стесняется обнаружить и проявить (но иногда это прорывается, поражая окружающих), а в женщине зрелой прячется душа маленькой девочки, которую она также стыдится обнажить и которая все же показывается порой наружу, неприятно удивляя близких («капризничает, как ребенок»).
   Возможно, я назову свой роман «Движения души». До сих пор названия всех моих книг начинались с буквы Д. Не могу сказать, что это принесло мне какую-то особую удачу, но отчего-то мне нравится эта буква.

   «…Она была уже немолодой, порядком уставшей от жизни женщиной, живущей во втором браке, довольно благополучном, но вот ее спросили: когда вы были в своей жизни по-настоящему счастливы? Она задумалась: действительно – когда же? И вдруг, как вспышка в мозгу: яркое солнечное утро в самом начале лета, набережная в Геленджике, она идет по ней в чем-то легком, развевающемся, цветном, от одного этого такая легкость и радостность, но главное – рядом с ней человек, которого она в это утро очень, очень сильно, до бесконечности любит, они только что провели вместе ночь, в гостинице, убежав сюда от всех, он – от жены, она – от родителей, на два выходных дня. Но дело в том, что ночь совсем не запомнилась, а запомнилось вот это свежее летнее утро и как они идут, не спеша,  по набережной, вдоль моря, а оно синее до рези в глазах, и их обдувает ветерок, и они даже ни о чем не говорят, просто идут бесцельно, и все.  Она не могла теперь вспомнить, куда они шли в тот день, и что было потом, вечером и ночью, и когда они оттуда уехали – ничего этого не запомнилось, но вот эти несколько минут – может, 20-30, когда они молча шли рядом по набережной, обдуваемые свежим морским ветерком, запомнились, оказывается, на всю жизнь. И сколько же после было еще любовей и нелюбовей, и два брака, и, в общем, много хороших, по общепринятым меркам, даже счастливых событий в жизни, а вот спросили прямо, и она поняла, что ничего лучше (по внутреннему ощущению полноты счастья), чем то летнее утро в Геленджике, когда ничего, собственно, не произошло, не случилось, поскольку это была не первая, не последняя и не единственная встреча с тем человеком, но, оказывается, ничего лучше не было за всю довольно долгую жизнь. Она сама так этому удивилась, что не раз потом мысленно возвращалась к этому воспоминанию, и оно каждый раз приходило к ней именно на уровне ощущений, словно она чувствовала тот ветерок и то солнце у себя на лице и ту себя, легкую, в легкой, цветной, с разлетающимися рукавами блузке, в босоножках на босу ногу… Причем про того человека она даже не очень помнила, каким он был в тот день, во что был одет и как выглядел, ощущение счастья было, видимо, настолько самодостаточным, что присутствие объекта  счастья ничего большего к нему уже не добавляло.
   Не странно ли, что женщина, прожившая в целом благополучную жизнь, любившая и любимая, как высшую степень счастья вспомнила всего лишь  двадцать минут своей жизни?».

   В одной книжке по женской психологии я прочла, что нужно делать такое упражнение: три раза в день мысленно спрашивать себя: чего я сейчас хочу? И мысленно же называть три самых сокровенных желания. Ну, я попробовала. В первый раз спрашиваю себя: чего я сейчас хочу? Тут же сама собой, без всяких усилий всплыла мысль: хочу остаться одна, лечь на диван и читать книжку. Никакого второго и третьего желания не обнаружилось. Ладно. Спустя  несколько часов, повторяем упражнение. Хочу раздеться, принять душ, лечь в постель и читать книжку. Ну, а еще, еще? Ну, водички холодной выпить. Все. И последний раз в тот день (лежа в постели с книжкой): чего я сейчас хочу? И мгновенный ответ: ничего. На следующий день еще трижды: «Ничего». Может, я неправильно делаю это упражнение? Может, надо спросить  в глобальном смысле: чего я хочу?  О! В глобальном я много чего хочу – чтобы все мои были здоровы, чтобы служба у мужа, бизнес у сына, учеба у невестки шли хорошо, чтобы ты, моя девочка, благополучно родилась и росла здоровой, умной и красивой, чтобы ни с кем из моих родных, включая сестер, зятьев и племянников, ничего плохого не случилось. Чтобы война в Чечне кончилась и в Ираке не начиналась. Чтобы никаких больше революций в стране. Чтобы все были живы и счастливы.
   Нет, написано в книжке, надо спросить именно так: чего тебе самой лично для себя и сию минуту хочется? Остаться одной, лечь на траву под деревом и читать книжку, и чтоб никуда не надо было спешить и никаких незаконченных дел над тобой не висело. А больше – ничего.
   И стало страшно.

   Но прошло немного времени,  и я подумала: а что? Чем плохо это желание – лежать под деревом и читать книжку? Чего это я так испугалась и  застыдилась? Почему бы, в самом деле, не уединиться где-то и не поваляться на травке в свое удовольствие? Только вот где? На даче? Ну, это не то, не то, там телефон, там люди, и как нарочно кто-нибудь приедет, начнется – выпить, закусить, обсудить последние новости: кого сняли, кого посадили, кто следующий...  Надоело, противно.
   Вот уехать бы куда-нибудь далеко-далеко, так, чтобы никто не знал, где ты есть, и отрешиться от всего – от новостей по телевизору, от телефонных звонков, от бесконечных домашних обязанностей, от вечного «я должна»... И побыть хоть немного наедине с собой – среди травы, цветов, воздуха и света...
   Эта простая мысль так овладела мной, что я возвращалась к ней снова и снова, находя ее все более привлекательной. Часто выплывала картинка из детства, как в солнечный летний день я лежу в высокой-высокой траве, такой высокой, что меня  в ней не видно, смотрю в небо и слежу за движением облаков; дует сильный теплый ветер, отчего облака словно размазывает по небу, а здесь, внизу, шелестит и клонится в разные стороны трава, щекоча мой лоб и щеки, и голые коленки. Это заброшенное поле с высокой травой было на окраине города, где мы жили, позади всех домов, и все дети любили валяться и прятаться в ней, а девочки плели из высоких стеблей зеленые венки и носили их, пока не завянут. В самый жаркий день в траве было прохладно, она приятно холодила спину между бретельками открытого сарафана, но особенно приятно было, держа в руках сандалии, ступать по ней босыми ногами, заходя в глубь поля все дальше и дальше, выбирая место, где упасть и пропасть, как в море утонуть, и где никто тебя не увидит и не найдет, пока ты сама, устав наблюдать за облаками, не поднимешься во весь рост и не крикнешь: «Девчонки! Я здесь!».
   Вот бы, думала я теперь, найти то поле и утонуть в нем еще хотя бы раз в жизни! Может, именно такая «подзарядка» мне и нужна, чтобы снова о чем-то мечтать, чего-то хотеть? Но поля  давно нет, на нем еще во времена моей юности построили кинотеатр «Космос». К тому же, взрослая женщина, лежащая, запрокинув руки за голову, в траве, выглядела бы странно и даже двусмысленно. Все же сама мысль – пусть не о поле травы, но о том, чтобы уйти, уехать, укрыться от всех – не навсегда, конечно, а лишь ненадолго, чтобы  только глотнуть забытого ветра, и – назад, – эта мысль не оставляла меня. Я  лелеяла ее ночами, придумывая, как бы  можно было это устроить, и не находя – как.  Просто взять и уехать, ничего никому не сказав, – значит, совершить поступок безрассудный и – для матери семейства – безответственный. Никто не поймет, напротив, – все осудят. Родным  этот странный поступок, причинит боль, напугает. Муж начнет с ума сходить, поднимет всех на ноги, станет думать о самом страшном, и может решить, что я  его бросила. Не дай Бог, еще сляжет с сердечным приступом. Сестры обрыдаются и, пожалуй, заранее меня похоронят. Сын... Сына жалко. Вот уж он точно не поймет. Еще решит, что мамаша того... умом двинулась. Найдут, повяжут и лечить вздумают. Пойди тогда докажи, что это не болезнь никакая, а просто...  душа мается. Нет, не поймут. Не захотят даже понимать, скажут: блажь, блажь! Не ожидали от тебя такого. Я и сама от себя не ожидала. Всю жизнь совершала исключительно благонравные поступки, продиктованные правилами и нормами, а больше всего – ответственностью: перед родителями, учителями, младшими сестрами,  подругами, перед мужьями и их матерями, перед собственным  сыном, перед начальством, партией и Родиной. Можно после стольких лет благопристойного поведения совершить один, заметьте, не безнравственный, не противозаконный и даже не какой-то там неприличный, а всего лишь немного странный поступок?
   Нет, не поймут. Скажут: чего тебе не хватает? Разве плохо тебе живется? О, живется мне очень хорошо. Замечательно мне живется. Лучше не бывает. Будто только от плохого житья уходят! Бывает, что и от хорошего бежать хочется.
   Вот именно этого и не простят. Скажут: а о нас ты подумала, каково нам будет?  Думаю. Только и делаю, что о вас всех думаю. Но если  заранее предупредить, так ведь не отпустят, а если и отпустят, то будут доставать звонками и дергать и, в конце концов, сами явятся... Нет, предупреждать нельзя никак. Тут уж или исчезнуть молча, никому ничего не объясняя, и тогда – будь что будет, или – выбросить эту затею из головы как нереальную. Хотя в самой затее ничего нереального как раз нет. Ну, что стоит сесть в машину с утра пораньше, когда на дороге светло и пусто, и – уехать куда глаза глядят. Я даже местечко одно присмотрела. Красивое, отрадное.
   Нет, никак невозможно. Сама же не выдержу, испереживаюсь за всех своих. Разве что... погрезить, помечтать обо всем  этом, да в «роман» свой вставить. Бывает, придумаешь что-нибудь, опишешь на бумаге и – словно на самом деле прожил, пережил, во всяком случае, попробовал, как оно могло бы быть, куда могло повернуть, а главное – какие последствия. Иногда одного этого бывает достаточно, чтобы достичь желанной цели (успокоиться, почувствовать себя отмщенной, убедиться в собственном заблуждении – нужное подчеркнуть). А в другой раз, напротив, пока сочиняешь, в тебе еще сильнее возбуждается и становится почти нестерпимым желание именно так все и сделать, как написалось.  Чем на этот раз кончится –  еще не знаю. Но первую фразу для нового варианта я уже придумала:
   «В городе С. пропала среди бела дня женщина».

16

   Узкая дорога, на которой с трудом могли разъехаться две встречные машины, серпантином поднималась вверх. Достигнув почти что вершины небольшой, поросшей лесом горы, дорога делала вокруг нее поворот и спускалась вниз уже с другой стороны. Первое, что бросилось в глаза, были горящие на солнце купола церкви. Вокруг нее лепились старые домики с многочисленными пристройками и сарайчиками, «курятниками», как называл их В.В. Сначала подумали, что это и есть монастырь, но, спустившись ниже, разглядели поодаль, ближе к реке, еще другие купола, и тогда поняли, что то – старая  церковь, а это, пожалуй, и есть Богородицкий монастырь и его новая  церковь.
   Ехали втроем – Лёня Захаров, В.В. и Ваня, причем Ваня – за рулем –  как единственный знающий сюда дорогу. Первое, что увидели у  ворот монастыря,  была приткнувшаяся к забору, грязная от пыли и дождя «Хонда». На разведку в монастырь послали Лёню. А Ваня с отцом стали осматривать снаружи «Хонду» - все ли с ней в порядке. Лёня вернулся быстро и сказал, что Мирославы в монастыре нет. Тихо, тихо! Без паники! Здесь нет, а во-о-он там – должна быть. Он показал рукой направление, в котором надо двигаться.
   - Ну, кто пойдет? Машиной туда не проехать, склон большой. Всем идти неудобно.
   - Я пойду, - сказал В.В.
   - Пойдем вместе, - сказал Ваня.
   - Не стоит, сынок, жди здесь.
   Он стал медленно спускаться под горку.
   - Ключи от машины забери у нее, - крикнул вдогонку Ваня.
   В.В., не оборачиваясь, кивнул.  Идти оказалось дальше, чем представилось ему сверху, когда Лёня указал на темнеющую среди деревьев крышу. Подойдя поближе к дому, он увидел на крыльце женщину.  Она стояла и смотрела прямо на него, прикрываясь ладонью от солнца, лицо ее было в тени. Сердце его загорелось и погасло. Женщина была явно моложе Мируси.
   - Здравствуйте! – с более глубоким, чем обычно, поклоном сказал В.В.
   - Спаси Господи! Здравствуйте, Владимир Васильевич! – отозвалась приветливо женщина.
   В.В. удивился и обрадовался, раз тут знают его, значит, и Мирусю знают.
   Женщина, ласково улыбаясь, уже открывала ему  двери, приглашая войти. Внутри было светло и уютно. Стоял деревянный стол, застеленный белой вышитой скатертью, на котором рядом с чайными чашками и блюдцем с мелкими сухариками, лежали стопкой книжки. В углу и по стенам висели разной величины иконы, беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что половина из них – самодельные.
   - Как вы к нам добрались? Не размыло там, вверху, дорогу?
   - Добрался, как видите.
   - Чайку с медом выпьете? Мед горный, каштановый.
   - Выпью, - сказал В.В., чтобы не вступать в лишние пререкания.
   Он не знал, как следует ему себя вести, не наезжать же с ходу, как он наехал  на психологиню, тем более, он уже чувствовал, что на этот раз – горячо, совсем горячо. Он даже не удивился бы, войди сейчас со двора Мируся в такой же косынке и скажи, крестясь и кланяясь: «Спаси, Господи!». Он бы даже не стал на нее сердиться и ругать бы  не стал, только бы она вошла!  
   - Вы  Мирославу Васильевну у нас ищете?
   - Ну конечно! – сдерживая нетерпение, отвечал В.В. – Она здесь?
   Хозяйка наливала чай из маленького заварочного чайника и продолжала загадочно улыбаться. В улыбке ее  почудилось В.В. что-то знакомое. В это время в комнату заглянула девочка лет пятнадцати, тоже в косыночке, увидев чужого, испуганно отпрянула, и уже из-за двери позвала:
   - Матушка Гаврилия! Детей кормить?
   - Корми! – отозвалась матушка. –А вы не хотите с нами пообедать?
   - Спасибо, мне не до обеда сейчас. Скажите, ради Бога, где она?
   - Не знаю, - пожала она плечами. – Я за ней не хожу. Может, в лесу гуляет, а может, работает.
   - Работает? – напрягся В.В., вмиг представивший себе бедную Мирусю, в скорбном платочке, собирающую в церкви отгоревшие свечи. – Кем это она у вас работает?
   - Да не у нас, мы и сами, с Божьей помощью, справляемся. Она  для себя работает, я ей только и того, что кров дала, хотя это и не положено у нас, да уж очень она просила.
   - Проведите меня к ней, я должен ее увидеть.
Молодая матушка  вздохнула.
   - Видит Бог, вы сами пришли, а я ей говорила, что долго она тут не укроется, искать будут – найдут. Настя! – крикнула она в сторону двери, и тотчас оттуда показалась маленькая головка в косыночке.
   - Проводи человека к нашей постоялице. Только я вас хочу предупредить, - обернулась она к В.В. – Если она не станет с вами говорить, вы не удивляйтесь и не сердитесь…
   - Разберемся! – второпях В.В. споткнулся о высокий порог, но даже не заметил этого.
   Вслед за семенящей впереди Настей он обогнул дом у которого с тыльной стороны оказался другой вход с таким же крыльцом и тремя деревянными ступеньками.
   - Здесь, – сказала Настя и тут же исчезла, а он остался стоять перед крыльцом, не решаясь войти. Что за картина ждет его там, внутри? Сидит ли там за убогим столиком, при свете свечи (впрочем, на дворе еще светло, какая свеча!) его Руся и читает, к примеру, Библию, или стоит на коленях перед висящей в углу иконой и молится? А может, лежит, больная и немощная, одурманенная странно улыбчивой матушкой и ничего уже сама про себя не помнит и не знает? Да нет, отогнал он  дурные мысли, не секта же здесь, а дом священника провославной церкви. Тем более непонятно, чего ее сюда занесло, что она здесь забыла. Он так долго ее искал (на самом деле всего-то четыре дня), и вот теперь, надо только открыть дверь и войти, и весь этот ужас последних дней кончится, все разъяснится, и они снова будут вместе, и он сразу же увезет ее в Москву, и больше никогда, никуда одну не отпустит.
   Он сделал глубокий вдох и поднялся на крыльцо. Незапертая дверь легко поддалась, он сначала просунул голову, потом открыл дверь пошире и вошел. В единственной комнатке стояла у окна совсем узкая кровать, покрытая похожим на солдатское одеялом, рядом небольшой столик и стул. На другом стуле, в углу лежали какие-то вещи, мимоходом взглянув на которые, В.В. зацепил взглядом знакомую шерстяную накидку  и только теперь окончательно поверил, что Руся  здесь. Комната, между тем, была пуста. «Может, в лесу гуляет», - вспомнил он слова матушки, и решил, что никуда из этой комнаты не уйдет, а сядет тут, на этот стул и будет ждать. 
   Ждать пришлось недолго, может, полчаса. Сначала он сидел и просто оглядывал комнату, не понимая, как здесь вообще можно жить и как может жить здесь привыкшая к  комфорту Руся. Потом он заметил, что у стола есть выдвижной ящик, открыл его и увидел ключи от машины и толстую тетрадь в коленкоре. Он достал ее, осторожно, словно боясь чего-то, открыл на первой странице и прочел:
   «Моя дорогая девочка! Я начинаю эти записки, когда до твоего рождения остается...».
   Удивленный, В.В. поднял от тетради глаза и мельком взглянул в окно. По двору со стороны леса шла  Руся. На ней была простая юбка и  кофточка, на голове – светлая косынка, завязанная концами на затылке. Она несла букет из желто-багровых листьев, лицо ее было свежее, румяное и  какое-то безмятежное, давно он не видел ее такой, даже, когда отдыхали они, бывало, в Ницце или в Карловых Варах, всегда оставалось на ее лице  выражение усталости и неудовлетворенности, а тут…  Она  прошла совсем близко, под окном, и он услышал, что она тихонько напевает, даже не напевает, а просто так, без слов, мурлычет какую-то мелодию.
   Все стало ясно ему, и сразу отлегло от сердца. Он даже пожалел, что вошел сюда и уже готов был уйти, уехать, не встречаясь с ней, не тревожа ее, и спокойно ждать, пока она сама захочет вернуться. Но было поздно. Вот сейчас она войдет, увидит его, и весь этот мир, который она сама себе придумала и устроила, разрушится. Что он скажет ей? Что она ему ответит? 
   В.В. сунул тетрадь назад, в ящик, а ключи от «Хонды» забрал и положил в карман.
Руся вошла, увидела его, замерла в дверях и через секунду  оказалась в железных объятьях.  Словно опасаясь, что она вырвется и убежит, В.В. держал крепко, делая ей даже больно. И не целовал, а только слегка касался прохладной щеки, лба, глаз, шептал в ухо:
   - Наконец-то, наконец-то...
   Руся молчала.
   Он отстранился, посмотрел внимательно:
   - С  тобой все в порядке?
   Она кивнула.
   - Что ты здесь делаешь? Мы чуть с ума не сошли все…
   Она отвернулась, вздохнула.
   - Ладно, не хочешь, не говори, поедем отсюда, дома все расскажешь.
   Руся покачала головой.
   - Что? Не поедешь? Ты хочешь здесь остаться?
   Она кивнула.
   - Ты… что… бросила нас?
   Она замотала головой.
   - Тогда в чем же дело? Там Ванька, девчонки, все тебя ждут, не дури, поехали!..
   Руся заплакала.
   В.В. усадил ее на кровать, она не сопротивлялась, на лице ее, еще несколько минут назад безмятежно-счастливом, застыла теперь гримаса отчаяния, и видно было, что в ней борются сейчас две силы: одна, такая естественная, толкает ее броситься на шею мужу и уехать с ним, а другая, непонятная пока В.В., удерживает ее в этой келье, в этом упрямом молчании.
   Раздался негромкий стук, и вошла матушка Гаврилия.
   - Что вы с ней сделали? – грозно спросил у нее В.В. – Почему она такая?
   Матушка посмотрела на Русю:
   - Могу я сказать?
   Та кивнула.
   - Пойдемте, я вам все объясню, пусть она успокоится.
   «Какого черта!» – хотелось крикнуть В.В., но он послушно вышел за матушкой, однако, дальше крыльца не пошел, боясь потерять Русю из виду, боясь, что она опять куда-нибудь исчезнет. Тут, у крыльца, он узнал, что Руся, оказывается, дала  обет молчания.
   В другое время, услышав такие слова, он бы только рассмеялся: кто? Руся? обет молчания? Да она и полчаса не выдержит, чтобы не поговорить! Бывало, поссорятся из-за какой-нибудь мелочи, надуются друг на друга и разойдутся по углам, и Руся скажет: все, я с тобой не разговариваю! Но проходит полчаса, от силы час, и она уже идет и смеется и говорит:  я больше не могу, давай мириться!
   Но сейчас он не у себя дома, на диване, и Руся не в соседней комнате, кругом лес, позади – монастырь недостроенный и церковь, а здесь, на берегу реки – чужой дом и незнакомая молодая женщина, называющая себя матушкой… Если уж занесло сюда сначала Русю, а потом и его, то ничему удивляться не приходится. Обет так обет, после будем разбираться, почему и зачем.
   - И давно она молчит?
   - С воскресенья, мы только вечером  немного поговорили, чаю вместе попили, а наутро она уже все, замолчала… Вы меня не узнали… ведь не узнали?  А я вас помню. Я еще маленькая была, когда вы стали к тете Русе приходить. Я – Вера Пономарева, помните?
   Тут только В.В. разглядел в матушке Гаврилии застенчивую и тихую дочку соседки по старой  Русиной квартире.
   - Так это вы ее сюда заманили? Зачем?
   - Нет, что вы, она сама, сама.  Она хотела в монастыре пожить, да не положено это. А сюда  как пришла, сразу сказала: какое место замечательное, ни телефона, ни телевизора, ни людей, тишина, покой… Можно, говорит, я у тебя немного поживу? Хочу, чтобы меня никто не трогал, и я никого не видела и ни с кем не разговаривала. Я столько за свою жизнь наговорила всего, что хочется хоть немного помолчать. И потом она что-то пишет там вечерами, я не знаю, не спрашивала.
   - А вы можете с нее этот обет снять?
Вера покачала головой.
   - Знаете что? Не терзайте ее, пусть у меня поживет, я за ней присмотрю, ничего плохого с ней здесь не случится. Она ведь и просилась недельки на две всего, вот и пусть. Потом приедете за ней.
Возможно, она права. Но и его надо понять. После всего, что он пережил за последние дни…
   - Нет, - отрезал В.В., - я ее здесь не оставлю. Хочет молчать, пусть молчит, только не здесь, дома. Спасибо вам, но мы  как-нибудь сами разберемся.
   Руся сидела на кровати в той же позе, в которой он ее оставил. Он подошел, снял с нее косынку, погладил по коротко стриженным волосам,  сел рядом. В молчании они просидели довольно долго, уже стало смеркаться за окном.
   Наконец она встала, достала из ящика стола листок бумаги и что-то написала на нем. В.В., наклонившись к столу, прочитал:
   «Я всех вас люблю и скоро к вам вернусь».
   Его задело это «всех», ну, да ладно. Он поцеловал ее  и вышел.
   На обратном пути вместе с Ваней они заглянули в новый храм, Ваня поставил свечи Богородице, а В.В. спросил батюшку и молча отдал ему все деньги, которые были у него в портмоне.


   ...Руся  провела в лесу, вблизи монастыря, в полном молчании целый месяц. В.В. забрал ее домой  в конце октября, когда в Старой поляне уже шли сплошные дожди. Вместе они заехали к кукольному мастеру. Он вынес им голую, улыбающуюся куклу. Руся завернула ее в свою накидку и прижала к себе, как ребенка. Из второго лица мастер сделал маску и повесил ее на стену. Руся  даже не глянула в ту сторону.
   К  возвращению ее дом был пуст, никаких гостей, никаких родственников. Аннушку с Костей В.В. уволил и отправил домой, на Украину. Убирать пока приходила раз в неделю какая-то молодая девочка. Переночевав в доме одну ночь, они улетели в Москву. В аэропорту их провожал только новый заместитель мэра по вопросам безопасноcти Л.А. Захаров. Дома, на Кутузовском, с нетерпением ждали сын с невесткой. Мируся была тиха, спокойна, говорила мало, смотрела на всех с любовью и видно было, что соскучилась.   
   Вскоре после ее возвращения, в канун дня ракетных войск и артиллерии,  невестка родила здоровую, красивую девочку.

2004 г.

Предыдущая          В начало
                                                    

СМОТРЕТЬ КОЛЛЕКЦИЮ КУКОЛ С.ШИШКОВОЙ-ШИПУНОВОЙ

Поиск



Новости
2023-10-26
В журнале «Дружба народов», №10 за 2023 год, опубликована рецензия С.Шишковой-Шипуновой на новую книгу Сергея Чупринина «Оттепель:действующие лица». Читать здесь

2023-03-14
В издательстве «Вече» вышел сборник очерков и рассказов «Герои Донбасса и СВО». Редактор-составитель и автор одного из очерков («Пчелка») — С.Шишкова-Шипунова. Читать здесь

2022-06-27
В издательстве "Вече" вышла в свет новая книга С. Шишковой-Шипуновой "
Четыре гения русского пения". О Вертинском, Высоцком, Градском и Хворостовском