Генеральша и её куклы

6

   Сестры  Мирославы, напуганные звонками В.В., мчались на маленьком дамском шевроле по трассе, ведущей  из города К. на юг, в город С. Они  довольно быстро проскочили ту часть пути, которая шла по равнинной  местности, благополучно преодолели перевал и теперь медленно тащились по горному серпантину за пыльным рефрижиратором, обогнать который Лане никак не удавалось.
   - Не спеши, - удерживала ее Мила. – А то еще сами куда-нибудь влетим.
   Всю дорогу они, не переставая, обсуждали случившееся.
   - Сейчас столько людей пропадает! –  говорила Мила. – Вот так выходят из дома – и все. Ты передачу «Жди меня»  смотришь? А я смотрю, каждый понедельник. Там такие истории показывают – обрыдаешься.  Многие люди просто теряют память. Представляешь?  Человек вдруг обнаруживает себя идущим по обочине какой-то трассы, может, даже за тысячу километров от того места, где он живет. И чувствует, что  ничего не может про себя вспомнить, ни как он сюда попал, ни кто он, ни как его зовут...  Вот что это? Инопланетяне забавляются? Или спецслужбы? А может, это какая-то новая страшная болезнь?  Ужас, кошмар. Правда, это в основном с молодыми мужчинами случается, про женщин  я еще ни разу не слышала.
   - Наивная! Какие инопланетяне, какие спецслужбы... Набухаются мужики отравы какой-нибудь и – в отключку.
   - Да? А как они оказываются за тысячу километров от дома?
   - Элементарно. В поезд сел и поехал.
   - Нет, но бывает же, что люди на самом деле память теряют.
   - Ну, бывает.
   - А вдруг и у нашей Руси с головой что-то случилось?  Помнишь, когда она еще в газете работала, как ее головные боли мучили? Вот так, говорит, сижу, читаю полосу, вдруг  в глазах начинает рябить, половину текста вижу, а другая половина расплывается, как в телевизоре, когда он не настроен, мелкая рябь такая. Потом, говорит, хочу что-то сказать, а у меня как будто кончик языка онемел, и главное, не могу вспомнить слово, как оно произносится. В общем, «тут помню, тут не помню». Ужас, кошмар.
   - Вообще-то это называется нарушение мозгового кровообращения. Могло и до инсульта дойти. Она же тогда работала, как проклятая, ночами в  редакции пропадала, от  перенапряжения все это и случилось. А ей даже лечиться толком некогда было, съездит в поликлинику, под капельницей полежит, и – опять на работу. Но это когда было? Еще до Володи. А теперь-то у нее, слава Богу, совсем другая жизнь, не сравнить с той...
   Лане удалось, наконец, обогнать ненавистный рефрижиратор, чтобы через триста метров упереться в такой же неторопливый  рейсовый «Икарус».
   - Жизнь другая, а напряг тот же. Выглядела она в последнее время не очень, я как ни приеду, она такая уставшая, мне ее даже жалко. Все-таки это житье на два дома, эта езда туда-сюда, эти бесконечные гости... А сколько сам Володя требует внимания? Там же каждый день все должно быть свежее, наглаженное, потом он это ест, это не ест...  Да еще мы  с тобой  грузим ей свои проблемы.  Так что, я  думаю, у нее, как минимум, – синдром хроничесой усталости, - поставила диагноз Мила.
   - Очень может быть, но оказаться совсем одна где-нибудь на улице, в незнакомом месте, она не могла, потому что пешком уже много лет никуда не ходит, и в общественном транспорте не ездит, только на его машине, с водителем. Я однажды у нее спросила, какая к ним идет маршрутка, она говорит: понятия не имею, ни  разу не ездила.
   - А если она и правда сама за руль села?
   - Что-то мне не верится, – Лана решительно пошла на обгон «Икаруса». – Она же водить совершенно не умеет, права правами, но практики-то никакой, зачем ей было рисковать, какая необходимость?
Когда В.В. позвонил им из Москвы и спросил, давно ли они видели и слышали свою сестру, обе сразу почувствовали неладное. Во-первых, он редко сам им звонил, во-вторых, голос был слишком уж взволнованный, хотя В.В. и пытался это скрыть. А главное на встречный, не менее тревожный вопрос, а что, собственно, случилось, он ответил:  «Пока не знаю», напугав сестер еще больше, чем если бы сразу сказал, что Руся пропала.
   Они немедленно созвонились между собой,  Лана примчалась, и решено было, что в любом случае надо ехать. С дороги они периодически звонили  В.В., но ничего нового он сообщить не мог. Надеялись, что вдруг сестра сама отзовется,  Мила то и дело набирала номер ее мобильного телефона, но в ответ слышала одно и то же: «Вызываемый вами абонент находится вне зоны связи...», что казалось им теперь зловещим сигналом беды. 

   - Неужели ее похитили?
   Мила произнесла, наконец, слово, которое обе они боялись выговорить.
   Лана тут же захлюпала носом.
   - Если с ней что-то плохое случится, я не знаю, что я им  сделаю, я их всех поубиваю!
   - Кого всех?
   - Всех, кто там есть в доме, – она едва увернулась от выскочившего из-за поворота милицейского уазика. – У них  не дом, а проходной двор, кого только не бывает, всех подряд приглашают, принимают, кормят-поят...  Потом какие-то посторонние люди все время – то двор озеленяют, то бассейн чистят...
   - Если ее, не дай Бог, похитили, то это явно кто-то из своих организовал. Из тех, кто бывает в доме, знает, что она приехала, а он в Москве. Эти их Аннушка с Костей  знали, могли сказать кому-то. И вообще, они единственные, кто был в доме, так что в любом случае без них не обошлось. Им могли заплатить, чтобы они двери открыли. Ее увезли, а им пригрозили, чтоб молчали.
   - Да вроде же хорошие люди, давно у них работают, Русю любят...
   - Ага. А еще больше любят денежки.
   Лана вдруг вспомнила,  как однажды они с Русей смотрели по видику какой-то зарубежный фильм, там похитили  молодую женщину и требовали выкуп. И Руся сказала, как бы между прочим: «Если меня когда-нибудь похитят, я скажу Володе, чтобы никаких денег за меня не давал, лучше я там что-нибудь с собой сделаю, я найду способ». «Тебе что, денег жалко?», - смеясь, спросила Лана. «Нет, мне Володю жалко», - ответила Руся абсолютно серьезно. 
   - Почему он в милицию не заявляет?
   - Не хочет огласки.
   - Да мне плевать! – бушевала Лана. – Пусть все всё знают, лишь бы она нашлась! Я и ему то же самое скажу, когда приедем! Нечего сидеть и ждать! Надо всех поднимать на ноги, всех, лишь бы только найти ее... пока не поздно. Может, она сейчас в подвале каком-нибудь, связанная... А он, видите ли, не хочет огласки!
   - Ланка, останови, мня укачало, – взмолилась Мила.
   Они остановились.  Справа от трассы, далеко внизу  неподвижно лежало спокойное холодное море. Они  выкурили по сигаретке,  постояли молча над высоким обрывом,  глядя на серую воду и впервые не почувствовали  обычного в таких случаях радостного возбуждения и подъема. Да сих пор каждая их поездка в С. была настоящим праздником, сейчас они впервые ехали, не зная, что их ждет, и предчувствуя, что ждет их какое-то несчастье.  

   Руся была страше сестер всего на семь лет, но они относились к ней почти как к матери, особенно после смерти родителей. Обе очень ее любили, ни одного шага в жизни не делали без совета с ней, и что бы ни случалось у них – хорошего или плохого – первым делом докладывали  Русе, которая одобряла или не одобряла происшедшее, бывало, что и ругала за какую-нибудь глупость, а чаще включалась тут же в разрешение возникшей проблемы и всегда готова была помочь словом и делом, то есть, конечно, деньгами. Сестры, хотя и были двойняшками, но характеры имели разные. Лана была девушка гордая,  не любила рассказывать о своих проблемах и неприятностях и никогда не просила у старшей сестры денег, а если та сама предлагала, всегда отказывалась. «Материальная помощь» унижала ее в собственных глазах, но Руся  все же находила способ как-нибудь поделикатнее всучить ей деньги. Мила не только не отказывалась, не только не комплексовала по этому поводу, но сама в случае какой нужды просто и прямо говорила, сколько ей надо, часто даже не объясняя, зачем. В этом проявлялась ее привилегия  «младшенькой» (Мила родилась на полчаса позже Ланы). Между собой сестры немного соперничали за внимание старшей и, бывало, даже ревновали ее друг к другу.
   Они и внешне были разные, особенно после того, как одна из них, Мила, сбросила за каких-то полгода целых двадцать килограммов. Теперь она выглядела совсем, как девочка, никто не узнавал, а кто не знал причины, приставал к ней с вопросами: как это тебе удалось? спиши диету и т.д.   В то же время Лана, хотя и изнуряла себя  периодически диетами, оставалась пышечкой и ничего поделать с собой не могла (также, между прочим, как и старшая их сестра, Руся). Теперь, на примере Милы все трое убедились, что дело не в еде, а в нервах, потому что на самом деле Мила похудела до неузнаваемости не от того, что перестала есть мучное и сладкое, а от стресса.  

   Лана узнала про это дело случайно. Просто ехала  на машине по городу, остановилась в пробке и увидела, как из стоящего впереди троллейбуса выпорхнула молодая, длинноволосая девица и, пробежав мимо Ланы, уселась в стоящую позади нее машину. Лана посмотрела в зеркало и узнала старую «Тайоту» Толика, мужа Милы.  Она хотела посигналить ему, но тут увидела, как Толик, расплывшись в блаженной улыбке, обнял и поцеловал девицу, после чего она положила голову ему на плечо и, видимо, замурлыкала, потому что с лица Толика не сходила счастливая улыбка . У Ланы даже внутри заныло, будто это ее собственный, а не Милкин муж  сидит в машине с неизвестной молодой девицей. Пока стояли в пробке, Лана, не отрывавшая глаз от зеркала, могла наблюдать, как Толик  целуется с девицей. Ей хотелось выйти из машины, подойти к ним и постучать в лобовое стекло, интересно было бы посмотреть при этом на его рожу. Хотелось нажать на сигнал и не отпускать, пока в «Тайоте» не заметят ее и не испугаются. Но ни того, ни другого она не сделала, просто перестала на них смотреть и только чувствовала сильное волнение, даже кровь прилила к лицу. Между тем машины потихоньку тронулись, и Лана некоторое время ехала впереди Толика, потом отстала и пропустила его вперед, но через два квартала он свернул, может, заметил ее, наконец, а может, ему и правда надо было туда.
   Прекратив вынужденное наблюдение, Лана как женщина рассудительная попыталась разобраться и навести порядок в собственных мыслях и чувствах и  с удивлением обнаружила, что к совершенно естественному негодованию примешалось... примешалось... что же это, Господи, неужели... Ну, да, так и есть, маленькое такое, но довольно ощутимое торжество. Ах, как нехорошо, как стыдно, ведь Мила – это же родная сестра!  Да, но Лана всегда немного сомневалась в идеальности их брака с Толиком, ей всегда казалось, что Мила преувеличивает, рассказывая, какая у них неземная любовь и все такое, а то, что она видела своими глазами, всегда казалось ей чуть-чуть нарочитым, напоказ. Сама Лана пребывала в убеждении, что все мужчины время от времени делают  э т о, более того, с возрастом она стала думать, что это не только неизбежно, но и по-своему необходимо, так как чувства, а вслед за ними и физические возможности имеют свойство угасать, и надо же их как-то взбадривать. Своего Виталика она давно уже перестала ревновать, выслеживать и доставать вопросами типа «где ты был» и «почему так поздно», у него своя жизнь, у нее – своя. Но Толик!.. Этот якобы не такой, как все, исключительно верный и преданный муж! Вот это да! Вот это номер, так номер! Лана даже притормозила, пересекая ту улицу, в которую свернула «Тайота», и проводила ее взглядом, словно хотела увидеть, как уплывает, растворяется в дымке осеннего вечера миф об «идеальном Толике».
   И как ни совестно было Лане, она ощущала теперь явное облегчение, будто еще одна неправильность и несправедливость жизни только что, прямо на ее глазах была исправлена. И все встало, наконец, на свои законные места. Место Толика оказалось, как и положено, в ряду других, самых обыкновенных мужчин. Разобравшись с этим предательским по отношению к сестре чувством, она отодвинула его подальше в сторону и попыталась придать своим дальнейшим размышлениям иную направленность.
   Теперь она думала о сестре. Должна ли она рассказать ей про Толика или лучше пока воздержаться? Если рассказать, с Милой наверняка случится истерика. Во-первых, она не поверит, рассердится на Лану, еще, чего доброго, обвинит в том, что она наговаривает на ее «идеального», а если и поверит, то как же ей будет неудобно, стыдно перед ней.  И самое главное: а что, если у Толика это не просто так, а серьезно? У Ланы не выходила из головы его счастливая, какая-то даже идиотская улыбка там, в машине, она никогда его таким не видела, значит... И вот если это, не дай Бог, серьезное что-то, а Мила, узнав от нее, что у него кто-то есть, начнет разбираться, выяснять, не подтолкнет ли его вся эта катавасия к решительному шагу? Возьмет и скажет: да, Милочка, я полюбил другую женщину и ухожу от тебя к ней. Так-то он боится, скрывает, и, может, постепенно все у него и пройдет, а вот если вскроется, может и до развода дойти, и кто тогда будет виноват во всем? Она, Лана. Зачем выдала, зачем не промолчала? Враги на всю оставшуюся жизнь. А ведь и Толик ей не чужой, и его по-своему жалко.
   Промелькнувшая вдруг мысль о Толике показалась ей важной. Да, вот именно, его тоже жалко! Уж она-то знает, что сестра ее Мила – не подарок, еще какой не подарок! По большому счету вообще непонятно, как Толик столько лет с ней прожил, и все – «Милочка, Милочка». Что ж, рано или поздно, это должно было случиться, и не потому, что она на четыре года старше (хотя и поэтому тоже), а потому, что на самом деле они совершенно, совершенно разные. Милка – властная, любит командовать, любит, чтобы все было по ее, как она скажет. А Толик... он тряпка, слабак, подкаблучник, он ее просто боится, и вот этот-то страх выдается за любовь. Так не пора ли прекратить комедию?
   Фу, какая я злая, с чего это я так, - одернула сама себя  Лана и  решила пока ничего не предпринимать, а посоветоваться сначала с Мирусей.  Рассказывать об увиденном по телефону она не станет, это никаких денег не хватит, а  потерпит до намеченной уже поездки в Москву.
   Но еще до отъезда она нарочно навестила семейство на пороховой бочке, чтобы разведать обстановку. Посидели, попили чайку, у Милы, как всегда, - пирожки и вообще наготовлено всего полно. Лана глаз не спускала с Толика, рассчитывая увидеть в нем какую-то перемену, но тот – хоть бы что, по-прежнему: «Милочка, Милочка…» и  тому подобные нежности, а сам уплетает за обе щеки. И Мила тоже: «Толичка, Толюня...», аж противно. Так и хотелось сказать прямо при нем: «Ты спроси, кого он на машине катает?», но – сдержалась, промолчала.

   В Москве, в первый же вечер, было рассказано старшей сестре про Толика и добавлено красок про девицу, которую Лана на самом деле разглядела  плохо, но которая, безусловно, моложе и уже в силу этого симпатичнее, чем Мила, и вот в этом-то и состоит главная опасность.
   Руся выслушала спокойно и сказала, убив наповал:
   - Я все это знаю.
   - Откуда?!
   Оказалось, от самой Милы.
   - Как! И она знает?!
   Оказалось, что это давно уже тянется, и уже были у них между собой разборки, и Мила призывала на помощь старшую сестру, и та пыталась Толика увещевать, тот клялся и божился, что любит Милу и детей и уходить из семьи не собирается, и Мила  вроде как простила и даже сделала вид, что поверила, будто все там кончилось, но, видимо, ничего не кончилось, а все продолжается.
   - Давно ты их видела?
   - Недели две назад.
   - Значит,  продолжается. Я так и думала.
   Лана, уязвленная тем, что сестры скрыли от нее всю эту историю, обрушилась за глаза на Милу: мол, дура она, дура, разве можно такое прощать, выгнать его, и пусть идет, еще посмотрим, как он проживет без нашей Милки, она же ему как мать, накормит, напоит, обстирает, обгладит, спать уложит, а если он думает, что эта  коза  будет за ним так ухаживать, то он очень ошибается, ей совсем другое от него нужно...
   - Да ладно, - сказала Мируся. – Ты-то своего не выгоняешь, а чем он лучше?
   Муж  Русланы, Виталик, был, и правда, человек беспечный и безответственный, большой любитель выпить и погулять, но с поличным, как Толик, никогда не попадался. В последние годы, не сумев как следует  приспособиться к новой жизни, стал пить еще больше и, выпив, делался агрессивным, срывал зло на Лане, а главное, постепенно переложил  на нее все  заботы о содержании семьи. Не сказать, чтобы  самой Лане это нравилось. К сорока пяти годам за спиной у нее были две попытки развода, нервные срывы, мимолетные  истории на стороне, не приносившие, впрочем, большого утешения. В этой маяте, в череде скандалов и примирений  выросли у нее дети, а сама она, свыкшись с мыслью, что  семейная жизнь не удалась, тем не менее, считала, что надо нести свой крест до конца. Лана успевала работать на двух работах, при этом  умудрялась хорошо выглядеть и не терять оптимизма.
Мила, в свою очередь, тоже жалела сестру, говоря: 
   - Мой Толик хоть дома что-то делает, у него руки  ко всему приспособлены – и прибить, и повесить, и починить. А этот (она имела в виду Виталика) ни за холодную воду не берется, только лежит на диване и смотрит телевизор –  футбол да бандитские сериалы, даже ремонтом в квартире бедная  Ланка сама занимается.
   - Оба  хороши, - подводила итог Руся.
   Периодически она устраивала то одному, то другому зятю взбучку, они ее даже немного побаивались, может, не столько ее, сколько В.В., который виделся и общался с ними редко, только на больших общесемейных торжествах, но даже на расстоянии авторитет его срабатывал и заставлял зятьев хотя бы ненадолго опомниться от пьянок-гулянок.
   А насчет Толика Руся объяснила: на сегодняшний день ситуация такова, что он их обеих любит, то есть и Милу, и ту девицу.
   - Это он сам тебе сказал? – удивилась Лана.
   - Да, я, говорит, люблю эту женщину и пока не могу ее оставить. Так оставь Милу, не мучай. Нет, я не хочу ее оставлять, я ее тоже люблю.
   - Гад какой! Всех он любит. Так не бывает!
   - Представь себе, бывает, - усмехнулась Руся.- Бывает, но рано или поздно проходит, потому что человек не рассчитан на такую нагрузку. Так что Милочке нашей, если она действительно хочет сохранить семью, надо просто набраться терпения и ждать.
   Лана подумала, что сестра вечно всех защищает, даже тех, кто совсем неправ, вечно она ищет какие-то смягчающие обстоятельства, ей бы адвокатом  быть.
   - Хорошо тебе, Русичка, ты не знаешь, что это такое, когда муж изменяет, тебе ни тот, ни этот никогда не изменяли, поэтому ты так рассуждаешь. Если б ты побывала хоть раз в жизни в этой шкуре...
   И тут она сказала:
   - Зато я однажды, очень давно, была в шкуре той девочки из троллейбуса.

   - Слу-у-ушай! – осенило Милу. – А может, у нее роман?
   Лана  оторвала напряженный взгляд от дороги (они ехали по недавно построенному мосту через глубокое ущелье) и с изумлением посмотрела на сестру.
   - Ты чё, совсем?
   - А ты думаешь, в ее возрасте ничего уже не может быть?
   - Я не знаю, что в ее возрасте может быть, еще, слава Богу, не дожила, но точно  знаю, что Руся на такое не способна.
   - Здрасьте! Влюбиться она неспособна?
   - Влюбиться, может, и способна, но поступить так с Володей, обмануть его, предать, бросить – нет, никогда. У нее чувство ответственности такое, что пересилит все другие чувства.
   - А как ты думаешь, она Володю любит?  Мне почему-то кажется, у них давно уже такие, знаешь, родственные отношения.
   - Ну и что? Это, к твоему сведению, еще крепче.
Владимира Васильевича сестры боготворили, ставили в пример своим непутевым мужьям и даже подрастающим детям (у обеих были мальчики). Но сейчас, по дороге в С. в них копилось и нарастало против него совсем иное чувство – если не злость, то, как минимум, досада: ведь это он виноват в том, что с Русей что-то случилось. Это он устроил ей такую жизнь, подверг опасности, не уберег...
   Чем ближе были они к цели своего непредвиденного путешествия, тем пасмурнее становилось небо, наконец, врезались в стену дождя, который сопровождал их уже до самого города С.  В самом городе были из-за дождя пробки, так что пришлось еще минут сорок тащиться до Инжирной.
   - Вот где ее по такой погоде носит?
   - Да еще на машине!
   Сестры считали Русю плохо приспособленной к бытовой стороне жизни и в отдельных вопросах ощущали себя старше и опытнее, чем она. Именно это обстоятельство добавляло им теперь тревоги и опасений.          

7

   Моя дорогая девочка! Думаю, пришло время рассказать тебе о любви.
   Любовь есть.
   Любовь есть болезнь.
   Любовь есть болезнь души и тела.
   Любовь – это учащенный пульс, повышенная температура, перебои дыхания, головокружение, дрожание рук и подкашивание ног. Любовь – это долгий сердечный приступ, иногда заканчивающийся смертью (Ромео и Джульетта), но чаще – полным выздоровлением.
   Любовь – это невозможность ни о чем другом думать, невыносимое томление вдали от объекта любви и щенячий восторг рядом с ним, это беспричинный смех и беспричинные слезы, желание петь, читать стихи, куда-то бежать, лететь... лететь, лететь!
   Впрочем, мое объяснение слишком длинно и, скорее всего, никуда не годится. Мой сын (твой отец), будучи совсем маленьким мальчиком, дал этому феномену гораздо более короткое и точное определение. Однажды, прийдя из детского сада, он объявил нам, что любит девочку по имени Света. При этом  был необычайно грустным, весь вечер вздыхал и отказывался есть.
   - Но как же ты узнал, что любишь ее? – очень серьезно спросил у него отец.
   - Понимаешь, папа... Я на нее гляжу, гляжу, гляжу, гляжу и... наглядеться не могу!

   Некоторые девушки ждут любви, как прихода первых месячных. Вот-вот должна появиться. Что-то запаздывает. Где же она? Почему у других девочек уже есть любовь, а у меня  еще нет?
Позволь мне кое-что тебе объяснить.
   Э т о  не приходит ко всем девочкам в одном и том же возрасте. С одной  это случится в 15, с другой в 25, а с кем-то не случится, увы, никогда.  Первый мальчик – не обязательно первая любовь, бывает, это всего лишь попытка узнать, кто они такие на самом деле, мальчики,  чем они от нас отличаются, о чем с ними говорить и как себя с ними вести.
   Любовь, как компьютерная игра, имеет несколько уровней: от простенького «он мне нравится» и неуверенного «я, кажется, влюблена» до страстного «я сгораю от любви» и трагического  «я готова за него умереть». Впрочем, добраться до вершин любви  дано не каждому, большинство  останавливается на одной из промежуточных возвышенностей. Многие предпочитают и вовсе другой вариант – «он меня любит». Моя мама всегда говорила: лучше, когда тебя любят, а не ты, так спокойнее и надежнее. Она имела в виду отношения в семье.
   Но любовь и семья – вещи разные. Друг с другом они соотносятся как аномалия и норма, как праздник и будни, как болезнь и здоровье. Это не значит, что в браке не бывает любви. Иногда бывает. Любовь в браке по-родственному тиха и спокойна. Любовь до и вне  брака бурлит страстями.  Одно блюдо  полезно и питательно, хотя и немного пресно. Другое – все состоит из острых приправ, насолено, наперчено и пряно.
В жизни, я думаю, надо попробовать и то, и другое.
   Не всякая любовь завершается замужеством, не всякую любовь стоит портить замужеством. Особенно первую. Я не знаю ни одного примера, когда первая любовь, увенчавшись браком, уцелела бы в нем. Мне не встретилось ни одного успешного брака, основанного на первой любви.
Неправда и то, что настоящая любовь бывает в жизни только один раз. Просто каждому  возрасту соответствует своя любовь, ведь наши чувства взрослеют вместе с нами. Другое дело,  что распознать ее в режиме текущего времени  бывает не так-то просто. Только оглянувшись через годы назад, ты можешь сказать наверняка, что это было. И  можешь оценить, какая из любовей, случившихся в твоей жизни, была самой романтичной или самой прозаической, самой долгой или самой короткой, самой счастливой или самой несчастной...

   ...Звали его Георгий, Гоша, некоторые даже – Гога (но это имя меньше всего мне нравилось), а дома он был просто Юрик. Когда он появился в нашей школе, я была уже в 10-м классе и поначалу  не обратила на него  внимания, в тот год я вообще никого вокруг не замечала,  у меня была другая цель в жизни – золотая школьная медаль.
   Но однажды Люда Варенцова, которой выше твердых «троек» все равно не светило и которая ждала выпускных экзаменов по другой причине – собиралась сразу после них идти в загс  с одним парнем с Черемушек, сказала мне:
   - Ты видела новенького в 9 «Б»?
   - Какого?
   - Высокий такой, в очках.
   - Ну… видела издали, а что?
   - Скажи, симпатичный!
   Я пожала плечами.
   - Аж из Норильска приехал. Один живет, представляешь, на частной квартире!
   - А родители?
   - А родители там остались.
   - Странно, - сказала я.
   - А ты слышала, как он разговаривает?
   - Нет, а что?
   - Шепотом!
   - Что, все время?
   - Все время!
   - А почему?
   - С горлом что-то, у него даже шрам есть, где кадык. Будешь идти мимо, посмотри.
   - Еще чего!
   Все же я пригляделась к этому новенькому на одной из перемен. Он стоял, по своему обыкновению, у окна, и его можно было принять за молодого учителя, он был выше большинства толпившихся рядом девятиклассников и казался старше их. Он и был, как я потом узнала, старше – на целых два года, которые пропустил еще в детстве из-за своей болезни.  У него были длинные темные волосы (тогда никто не стригся коротко – подражали «битлам»), темные, какие-то слишком уж выразительные глаза и выпуклый, мужской подбородок.  Рядом с ним крутилась, еле доставая ему до плеча, рыженькая девочка из их класса, про которую я знала, что она спортсменка и зовут ее Ира. По тому, как она смотрела на него и кивала, было понятно, что он что-то говорит ей,  но голоса его я не услышала, хотя и прошла совсем близко. Подумала: да, симпатичный, даже очень.
   Вообще, он был какой-то не наш, похож скорее на иностранца, особенно на  одного болгарского актера (забыла фамилию) из фильма «Первый курьер». Впрочем, в школе его окрестили почему-то «французом». Думаю, не столько за внешность, сколько за манеры. Он был на редкость хорошо воспитан, прямо галантен, особенно с девочками и преподавательницами, независимо от их возраста, за что те и другие сразу его полюбили. У него всегда были стрелки на брюках, отглаженная  рубашка и настоящий мужской галстук, по тогдашней моде – короткий. Все это сильно отличало его от тех вечно расхристанных и расхлябанных оболтусов, с которыми мы учились с первого класса.
   Как ни странно, я  не влюбилась в Гошу.
   Я вообще ни в кого еще по-настоящему не влюблялась, если не считать одного десятиклассника по имени Лев, который мне очень нравился, когда сама я была  в 6-м. Надо честно признаться, что в школе мальчики  за мной не бегали. В 16 лет я все еще была худенькой девочкой и «формами» не блистала (откуда только потом что взялось!), а им нравились почему-то пышнотелые «тетеньки» вроде Люды Варенцовой, за которой они табуном ходили, норовя как бы  случайно прижаться и потрогать. К тому же, я была отличницей, а мальчики отличниц не любят.
   Впрочем, я от этого нисколько не страдала.  Просто мое время страдать еще не пришло.
 
   К десятому классу вопрос о наступлении или ненаступлении месячных перестает быть актуальным, у всех все давно наступило, стало привычным, и уже не обсуждается. На повестке дня совсем другой, куда более интересный вопрос – «было или не было».
   В кругу подружек разговоры только об этом, и уже две скороспелые одноклассницы, не доучившись десятый класс, выскочили замуж, одна по причине беременности,  другая просто по любви и нетерпению (в основном его, а не ее – он уходил в армию). И мы все мучаемся любопытством, как там  наши вчерашние одноклассницы живут со своими мужьями, ведь они же  с ними спят! Всю ночь! Каждую ночь! И вдруг выясняется, что иногда они занимаются «этим» и днем, когда  мы еще  сидим в школе за партами. Известие об этом вызывает в наших умах большое смятение. Причина  его кроется не в зависти (трудно завидовать тому, чего сам не пробовал, и каково оно – не знаешь), а в том, что нарушен некий общий для всех порядок вещей. До сих пор девочки одного возраста разом шли в школу, одновременно вступали в пионеры и в комсомол и, казалось, так же вместе, дружно должны закончить школу и  лишь потом начинать новую, взрослую жизнь, про которую тоже думаешь, что она у всех будет одинаковая: сначала  институт и профессия, потом  - замужество и дети.  А вот, оказывается, можно и наоборот: сначала замужество, а потом уж... Или даже  вовсе обойтись без  института, потому что женщина – это уже профессия, или во всяком случае – работа.
   И – ничего, небо за землю не упало,  родители не убили, и в школе как-то быстро про этих двух девочек забыли, вычеркнули из всех журналов, будто их никогда и не было. Странно и непонятно. Главное, непонятно: хорошо или плохо, то, что они сделали – для их же собственной дальнейшей жизни?
Позже ты поймешь, что ответ на все эти вопросы очень простой, и заключается он в том, что ничего одинакового  на самом деле быть не может и не должно, особенно в том, что касается устройства твоей личной, собственной (и больше ничьей) жизни. И, следовательно, что для одной девочки – нарушение жизненных планов и крушение каких-то там  надежд, то для другой – в самый раз, нормальный  и естественный ход событий.
   И если одна из тех девочек к середине десятого класса стала мамой, это – ее собственный выбор. А если у тебя  на этот момент нет даже «мальчика», то это значит только одно – тебе уготована  другая судьба. И мама с бабушкой сто раз правы, когда говорят: «еще успеешь» или: «у тебя все впереди». Действительно,  глупо, проходив десять лет в отличницах, а ведь это стоило трудов, сорваться на финише ради такого сомнительного удовольствия, как стирка пеленок и подгузников.  Нет, это не твоя судьба, и потому в положенный срок ты закончишь школу и  получишь свою медаль (правда, не золотую, а серебряную, вылезет-таки четверка по геометрии), и вот только тогда, может быть, и случится то, что рано или поздно случается с каждой девочкой.

   ...Мне было 16 лет, и, прежде, чем поступать в вуз (я все еще колебалась между живописью и журналистикой), я должна была закончить «художку».  Времени свободного стало много, и я иногда захаживала  в свою школу,  к старшей пионервожатой,  помогала ей то стенгазету нарисовать, то сценарий сочинить для школьного вечера. Туда, в пионерскую, стал заглядывать Гоша. Сначала он заглядывал на переменах, потом не пошел однажды на урок и проторчал все 45 минут, подавая мне то гуашь, то кисти (я как раз  малевала на стене панно, что-то космическое). Потом он пошел меня провожать, потому что уже темнело, и мы остановились у моего проулка и долго стояли, и только тут я узнала, что меня, оказывается, давно любят. Как это – давно? Так. Уже год. То есть… Ну, да, как только  пришел в нашу школу, так сразу, чуть ли не в первый день, ну, может, и не в самый первый, а во второй или третий меня увидел и… Да как это было?  Якобы  я  шла по коридору, на мне  были белые чулочки (действительно, были у меня такие чулочки – белые, нейлоновые), и он сначала обратил внимание на эти чулочки, а потом поднял глаза и увидел меня, и тогда спросил у крутившегося рядом одноклассника:
   - Слушай, что это за девочка?
   - Сестра моя. Хочешь, познакомлю?
   Это был мой двоюродный брат, довольно разбитной малый. Что же не познакомил? Оказывается, он, Гоша, сам не захотел. То есть он хотел познакомиться, но – сам. Только подходящего случая все не было. Целый год.
   - И что же, весь этот год ты меня любил? – спросила я насмешливо, все еще надеясь, что это какая-то шутка.
   - Да, - шепотом сказал Гоша.
   Я поняла, что он не врет, и испугалась. Мне еще никто не признавался в любви. Я даже не знала, как следует вести себя в момент такого признания. Должна ли я сказать ему что-нибудь о своих ответных чувствах? Но ведь их у меня  нет… Должна ли я разрешить ему меня поцеловать? Но он ведь об этом пока не просит…
   Я молчала, потрясенная. Улыбалась в темноте. Все-таки приятно узнать, что тебя любят. Но как быть, если тебе самой вовсе не нужна эта любовь? Если в твои планы не входит встречаться с этим мальчиком, который, хотя и старше тебя на год, еще и школу-то не закончил? Если ты сама себе не можешь ответить на вопрос: как ты к нему относишься? Сказать ему сразу: а я тебя не люблю! Язык не повернется. Не сможешь ты  ни обидеть его, ни сделать ему больно, еще подумает, не дай Бог, что ты из-за болезни его не хочешь… И разве не заслуживает полюбивший тебя человек хотя бы  благодарности и простой человеческой дружбы? 
   Так мы  стали «дружить», то есть - встречаться, но уже не в школе, а где-нибудь на улице, стали гулять по нашему городку, по темноте и через какое-то время поцеловались на скамейке у калитки одного частного домика, который я очень хорошо помню и который, должно быть, до сих пор там стоит. Этим первым поцелуем было как бы закреплено, что  я – его девушка.
   До этого я целовалась только один раз с одним мальчиком из нашего класса, но очень неудачно, во-первых, он не умел целоваться, а во-вторых, назавтра же всем разболтал, хотя разболтать следовало бы мне и пусть бы над ним, а не надо мной похихикали. В общем, тот случай можно было в расчет и не брать, и тогда выходило, что первый, с кем я по-настоящему стала целоваться по вечерам, на темной улице, на чужой скамейке, был он, Гоша. К тому времени была уже зима, лежал снег и светила луна, я ходила в шубе, а он в коротком полупальто с меховым воротником и меховой шапке. Мне было холодно (шуба была искусственная), а он говорил,  что этот мороз – не мороз, вот в Норильске, где он родился, вырос и играл в хоккей за юношескую сборную города, бывало и минус 50.  Этого я представить никак не могла, но целоваться на морозе, когда губы холодные, мне нравилось.

   Однажды он спросил:
   - Ты читала Солженицына?
   Надо сказать,  я всегда не любила этот вопрос: «ты читала?..», считая его сугубо личным, почти интимным. Бывало, я даже врала: «да, читала...», лишь бы не быть уличенной в том, что чего-то не знаю, что-то пропустила. Но это имя – Солженицын – было мне почти незнакомо.
   - Нет, не читала, -сказала я честно.
   Немудрено: во времена первой новомировской публикации мы были еще детьми,  дома толстых литературных журналов не выписывали, а в школе это имя ни тогда, ни тем более после даже не произносилось. Ко времени, когда мы выросли, Солженицын был уже под запретом, а экземпляры журналов, где он печатался, успели изъять из всех библиотек.
   - Я тебе принесу почитать, - сказал  Гоша. – Мне Начвин дал, только он просил никому не показывать.
   Борис Ефимович Начвин был сосед  Гошиных родителей по дому – пожилой, одинокий, ироничный человек,  благоволивший  Гоше. В свое время он научил его играть в шахматы, потом – разбираться во внутреннем устройстве автомобиля (у него была старая, заезженная «Победа»), потом стал подкидывать ему разные интересные книжки. И вот, наконец, сочтя, видимо, достаточно взрослым, дал прочитать «Новый мир» пятилетней давности, который он хранил как большую ценность.
   Тут надо кое-что пояснить про дом, в котором жил  Гоша.  Это был один из первых в городе жилищных кооперативов, построенный  заочно норильчанами (то есть деньги они внесли, а сами до поры оставались жить за Полярным кругом).  Гошины родители, 30 лет оттрубившие на Норильском горно-металлургическом комбинате, поселившийся через стенку от них  Начвин (про которого я сначала думала, что он работает где-то начфином, а это оказалась фамилия) и другие бывшие норильчане, выехавшие в середине 60-х на «большую землю», жили дружно, чуть не коммуной, не особенно допуская в свой круг посторонних.
   Однажды  Гоша удивил меня, сказав, что артист Смоктуновский катал его в детстве на велосипеде.
   - Как это? – не поверила я.
   - А он сидел у нас, в Норильске, - как о чем-то обыденном сказал Гоша.
   Я испугалась этого слова – «сидел» и не поверила: как такой замечательный артист мог «сидеть», за что? Разве он убил кого-нибудь или ограбил? Но Гошина мама подтвердила, уточнив только, что не «сидел», а отбывал, навеоное, ссылку, потому что играл вместе с другими ссыльными в местном театре. И назвала еще несколько известных фамилий.
   Все же они не слишком распространялись на эту тему, и о том, кто и как попал в Норильск – по своей воле или нет, – никогда не рассказывали, но Норильск по-своему любили и отзывались о нем тепло.
   И вот теперь Начвин извлек на свет припрятанный журнал с уже запрещенным Солженицыным и дал Гоше, а Гоша - мне. К предупреждению никому его не показывать я отнеслась очень серьезно, и открыла только, когда дома уже легли спать.  Честно сказать, большого литературного потрясения я в ту ночь не испытала («Бабий Яр» Анатолия Кузнецова, прочитанный незадолго до этого, подействовал на меня куда сильнее). Но тут было потрясение другого свойства.
   Мне было 17 лет, никто из моих родных и других взрослых, которых я знала, никогда не был репрессирован (преимущество рождения и воспитания в простой, не интеллигентской среде). О той стороне жизни, которую описал Солженицын, я вообще мало что знала. Про Сталина мои родители вспоминали редко, лишь когда заговаривали о войне, но с явным уважением.  Хрущева же открыто не любили, называли пренебрежительно «Никита» и поругивали, но не за кукурузу, которую в наших местах и до него благополучно выращивали и ели, а так, вообще. Но теперь уже и Хрущева нет, а есть чернобровый Брежнев, которого родители тоже недолюбливают.
   И вот я читаю «Новый мир» и с удивлением понимаю, что помимо хорошо знакомой мне  реальности, существует и какая-то другая –  неизвестная и страшная. Она меня пугает. Ивана Денисовича мне очень жалко. Но многого я все равно пока не понимаю.
   - Прочитала? – спрашивает на следующий день Гоша.
   - Да.
   - Ну, и что ты об этом думаешь?
   - Я даже не знаю, что думать.
   - А я знаю, - говорит  Гоша. – Я таких людей сам видел. И это все правда.

   У него была хроническая, с раннего детства  болезнь гортани (может, как раз от холодов), и ко времени окончания школы он перенес уже около сорока операций, для чего дважды в год ездил в Москву, в какую-то  больницу, где ему в очередной раз что-то резали в горле, на голосовых связках, после чего он некоторое время мог более или менее громко (на самом деле совсем негромко, а как бы вполголоса) говорить, а потом  снова переходил на шепот. Сам он вел себя так, будто ничем от других молодых людей не отличается, ни застенчивости, ни того, что называют комплексом неполноценности, не было в нем. Напротив, каким-то непостижимым образом он производил впечатление превосходства над другими. Своего физического изъяна он совершенно не стеснялся и даже как бы не замечал. Чужие, посторонние люди часто задавали ему один и тот же, в общем, вполне естественный, но лично мне всегда казавшийся дурацким вопрос: «А ты чего шепчешь?». На это он невозмутимо отвечал: «Мороженого много съел». Иногда человек, у которого он вынужден был о чем-то спросить, думал, что парень шутит,  и отвечал ему тоже шепотом, получалось, передразнивал. Мне было неприятно, а Гоша только смеялся, мог даже похлопать невольного обидчика по плечу: мол, все нормально, ничего страшного.
   Вообще, с того момента, как мы стали где-то бывать вместе (в кино, на танцах, просто на улице или  в трамвае), я постоянно пребывала в сильном напряжении. Наедине с ним я мало обращала внимание на его шепот, это придавало нашему общению даже какой-то шарм, влюбленные ведь шепчутся. Но стоило нам оказаться среди людей, я вся напрягалась. Мне хотелось, чтобы он лучше вообще молчал, я сама скажу все, что надо, лишь бы не услышать в ответ это ненавистное «А ты чего шепчешь, простыл?». Иногда я сама огрызалась: «Не ваше дело!», тогда он сжимал мою руку и говорил: «Не обращай внимания, я привык».
   До сих пор не знаю: любила я его тогда или еще нет. Жалела – да, очень. И, понимая, что он-то меня любит по-настоящему, боялась огорчить, обидеть.

   ...Все случилось своим чередом (лето, море, палатка), не рано и не поздно, в неполных 18, в самый раз. Оказалось совсем не страшно и не больно, а разговоров было, а страхов... Но и удовольствия никакого. Просто шла босиком по границе песка и моря, прислушиваясь к себе (изменилось что-нибудь или нет?), гордясь и важничая,  хотя ни одной живой души поблизости не было, и некому было полюбоваться на меня в это утро моего окончательного повзросления.
   Зато  появилась тайна. А тайна – это даже важнее и приятнее самого действа. Теперь, когда в кругу подружек заходит разговор «об этом», ты не просто молчишь, а молчишь со значением, с новой, незаметной улыбкой и думаешь про себя: сказать или не сказать? Очень хочется сказать и сразу сравняться с теми, кто «уже», и ощутить превосходство над теми, кто «еще нет». Но ведь разболтают же, а вот этого совсем не хочется, потому что те девочки, про которых все знают, что у них уже «было», сразу считаются плохими, их  ребята  демонстративно перестают уважать, и  взрослые смотрят на них так, словно они совсем уж конченные, в колонии им только и место. Лучше молчать. Ну, разве только самой заветной подружке, один на один, с глазу на глаз, взяв с нее страшную клятву, и то – не рассказывать все, а только так, намекнуть, дать понять... Потому что очень это тяжело – хранить такую тайну. Кажется, вообще все для того только и совершилось, чтобы можно было об этом кому-то рассказать, похвастаться, а ни для какого ни удовольствия. Чего-чего, а удовольствия  долго еще не будет, и не скоро ты научишься его добывать, для этого надо, чтобы было кому научить, а этот твой мальчик, он и сам еще мало что  знает и  умеет, хотя и делает вид, и вы тычетесь друг в друга, как слепые котята, стесняясь и боясь показаться  неловкими, неумелыми.
   Да откуда же! Ведь никто никогда ничего не объяснял, кроме Вальки Плотниковой, и книжек таких ты в глаза не видела, и у мамы не спросишь. Считается, что природа свое возьмет. И она берет, конечно, свое, только не твоя, а его, мужская природа, а твоя, женская, молчит, перепуганная, и ничего, кроме страха и чувства вины (перед кем? перед всеми!), ты не испытываешь. 

   Сейчас я думаю, что т. н. невинность ровным счетом ничего не стоит. То значение, которое ей придают, слишком раздуто и не имеет под собой настоящих оснований. В третьем семилетии жизни (от 14 до 21), когда большая девочка неотвратимо превращается в барышню, кто только не надзирает за ней, кто только не блюдет эту ее вдруг возымевшую цену невинность – родители, тетушки-бабушки, учителя, подруги и друзья, даже соседи и просто соглядатаи. Кажется, в эти годы никого в окружении девушки ничто другое больше не интересует, как только одно: сохраняет она свою невинность или уже потеряла. Да какое кому дело! Разве это не ее собственность, не такая же ее принадлежность, как аппендикс или миндалины в горле? Разве не ей жить – с этим или без этого? Нет же, ее блюдут, ее предупреждают, предостерегают, пугают и заранее, на всякий случай, осуждают. Еще не зная ничего о любви и об отношениях мужчин и женщин, она уже запугана своим предстоящим грехом. Результат этого надзора и запугивания  таков, что никакого удовольствия, ни радости, ни, тем более, счастья девушка не испытывает ни в первый раз, ни в следующие за ним начальные эпизоды своей взрослой жизни. Некоторые и никогда потом не испытывают.
   Впрочем, это я сейчас так рассуждаю, а тогда...  Да, я совершила нечто предосудительное, о чем не следует никому рассказывать, особенно взрослым, тем более – маме. Да, я виновата, я плохая, я жалею, что это случилось, «я больше не буду» - хотелось сказать. Тем более, что и негде. Дома всегда родители, на улице как-то... не получается.
   - Давай поженимся, - говорит Гоша и смотрит умоляюще.
   Он уже предчувствует, что не сможет меня удержать. Но мне смешно даже думать о замужестве. Передо мной пример моих одноклассниц, превратившихся за какие-то полгода в теток с животами и в халатах.  И потом, у меня же совсем другие жизненные планы – Москва, университет...  А Гоша, ну что Гоша, просто хороший мальчик, друг.

   Впереди было столько неузнанного, непрочитанного! Впереди ждало столько книг, прочитав которые, я буду удивляться и сожалеть: как же я не знала, не читала этого раньше?  Что говорить о Солженицыне! Еще не открыта античная литература, не прочитаны «Дафнис и Хлоя», не узнаны строки «Я хотела бы жить с Вами в маленьком городе...», неведомы остаются Булгаков и Платонов...  Что говорить, если до сих пор не прочитана самая главная на свете Книга!
   Окончив школу с серебряной медалью и, разумеется, с «пятеркой» по литературе, я литературы, оказывается, не знала. Или знала очень немного. В пределах школьной программы плюс кое-что еще, прочитанное самостоятельно и бессистемно.  Да можно ли вообще «знать» литературу? Можно ли когда-нибудь прочесть все, что написано на русском языке и переведено на русский с других языков? Одно время я наивно думала, что да, можно. Но чем дольше я живу и чем больше прочитанного оседает в моей голове, тем меньше у меня надежды  хотя бы приблизиться к тому объему текста, который в принципе способен усвоить за свою жизнь человек.  К тому же, я давно поняла одну вещь: чем больше читаешь, тем больше непрочитанного остается.
   Все узнавалось постепенно.  Что толку было бы проглотить лет в 13-14  Хемингуэя и Франсуазу Саган?  Совсем другое дело – 18 лет, университет, Москва, новые влюбленности и – «Праздник, который всегда с тобой» (по программе «зарубежки»), а потом – «Немного солнца в холодной воде» (гуляющая по общежитию «Иностранка»). И все совпало. И даже хотелось разговаривать с тем, в кого влюблен, в этой, такой «не нашей», отрывистой и как бы слегка отстраненной манере. Хотя теперь я думаю, что это была и не  «ихняя», а скорее – переводческая манера, влияние которой так заметно у самых модных авторов тех лет, например,  у Аксенова.  (Впрочем, я не литературовед и могу ошибаться).
   Мне нравилось просиживать дни в круглой «читалке» библиотеки МГУ на проспекте Маркса, 20. Нравился зал с устроенными в форме бюро столами и круглыми лампами на них, нравилась шелестящая  тишина этого зала, и особенно нравился запах книгохранилища, исходивший от поднятых специальным лифтом  книг, среди которых попадались совсем старые издания, одетые в картон вместо давно утраченных обложек и с устаревшим шрифтом внутри. Мы заказывали целые стопки книг и зарывались в них на долгие часы. Нигде так хорошо, так сосредоточенно и неотрывно не читалось, как там. Слева и справа  все были заняты тем же самым и отвлечь мог разве что чей-то шепот: «Пойдем покурим?».
   Обычно мы ходили в «читалку» с однокурсницей Таней, очень начитанной девушкой.  Она вечно донимала меня вопросом: ты это читала? а это читала?  И часто оказывалось, что именно этого я и не читала. Мне было ужасно стыдно, и я уже начинала тихо ненавидеть эту Таню. Между тем, я должна быть ей благодарна, ведь это она раздобыла однажды синий, маленького формата, но толстенький (если я не путаю с более поздним изданием) томик Цветаевой и великодушно предложила почитать.
   И все. На несколько лет я «подсела» на стихи Марины – так фамильярно мы называли ее между собой, демонстрируя свою «посвященность». Поскольку книгу надо было вернуть (вот уж была ценность так ценность по тем временам!), я чуть не половину стихов из нее переписала в толстую записную книжку с лакированной обложкой, подаренную мне дядей для будущей журналистской работы. Нечего и говорить, что все эти стихи были вскоре заучены наизусть, и часто я твердила их про себя, как молитву, – шла ли одна по улице, ехала ли  в поезде (глядя, разумеется, в окно), лежала ли без сна, что случалось со мной, когда я бывала в очередной раз влюблена.
   И была у нас с Таней  своя игра – проверять наших кавалеров стихами Цветаевой. Не в том смысле, знают они или не знают. А в том – чувствуют или не чувствуют. Собиралась компания в общежитской келье – чай, кофе или даже винцо, обычный студенческий треп, потом  кто-нибудь, обычно Таня, говорил:
   - Давайте читать стихи!
   И читали сразу Цветаеву. Полузакрыв глаза, раскачиваясь на стуле, подвывая...
Вчера еще в глаза глядел,
   А нынче все косишься в сторону...
   Если «объект», которому  чтение, собственно, и предназначалось, «реагировал», пусть не сразу,  потом, когда оставались наедине (предполагалось, что он должен как-то отметить тонкость нашей натуры и все такое), то с ним стоило продолжать отношения, а если нет, то – нет. Фактор «женской» поэзии мы, конечно, не учитывали.      

   Если бы не горло, Гоша, наверное, тоже махнул бы в Москву, но, трезво оценив свои возможности, остался дома и поступил на совсем непопулярный в то время экономический факультет, выбрав себе тихую специальность «банковское дело». Я была разочарована. Вот если бы он стал физиком или, на худой конец, врачом!  А что такое финансист? Почти что бухгалтер.  Дважды он приезжал  в Москву, находил меня в общежитии университета, но там, в шумной и многоликой толчее самоуверенных молодых людей  показался каким-то чужим, ненужным, и я сказала: не надо, не приезжай больше. Он пробовал писать, но и это было напрасно.
   Ему было 19 в тот год, он был однолюб, и никогда больше никого не полюбил в своей жизни. Может, просто не успел.  Во мне же к тому времени еще не проснулись по-настоящему сильные чувства, и как показали дальнейшие события моей жизни, чтобы их разбудить, нужен был не мальчик Гоша, а гораздо  более взрослый и опытный мужчина. И когда именно такой человек оказался на моем пути, он смел все – и Гошу, и меня самое, и все мои детские представления о любви и отношениях между мужчиной и женщиной.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Следующий акт этой драмы происходит шесть лет спустя.
   К тому времени Гоша женат, притом на девушке, про которую мне сказали: «вылитая ты». Я отнеслась к этому со смешанным чувством, в котором были и облегчение (теперь я могу быть за него спокойна), и капелька ревности, и эгоистичное: «раз она на меня похожа, значит, он по-прежнему меня любит». И вроде мне это совсем не надо, а все равно приятно.
   Однажды я встречу ее на улице, мы обе остановимся, неприятно удивленные нашим сходством, обе догадаемся, кто есть кто (еще бы она не догадалась, если у них дома лежат под стеклом на письменном столе мои фотографии!) и, ни слова не говоря, разойдемся в разные стороны. И я потом долго буду припоминать, как она выглядела, и думать: да нет, она и выше, и плотнее (пловчиха), и вообще...  я лучше, я симпатичнее, чего-то у нее нет моего... 
   - У нее ничего твоего нет, - говорит мне мой двоюродный брат, который  с ними общается. – Она другая. И он ее совсем не любит. Спрашивал про тебя.
   - И что ты сказал?
   - Защитилась,  приехала,  работает в газете.  Замуж не вышла.

   Да, замуж не вышла. Пока не вышла. Все еще не вышла. В третьем лице можно сказать: «никак не выйдет». Все-таки 24 – это не 18.  В 24 года на тебя смотрят совсем  по-другому. И те же самые люди, что так пеклись о твоей невинности, теперь  говорят: «Смотри, в девках останешься!». В каких девках, Господи прости! Позади у тебя бурная и тяжелая связь со взрослым женатым человеком, за которого ты пошла бы замуж, да он не решился бросить семью. Знали бы они, сколько слез и... крови ты пролила с этим человеком.  Теперь вот зализываешь раны, пытаешься забыть, не думать...
   Замуж, конечно, пора.
   Но не потому, что тебе самой очень этого хочется, а потому, что так надо, так положено, так должно быть. С детства вдолблено в голову: вырастешь – выйдешь замуж, народишь деток. Вот ты и выросла, давай, выходи, твоя очередь подошла, будто из-за тебя одной что-то  там нарушится в природе.
   В университете у меня была подружка, Таня М. Ко времени окончания  она замуж была соверешнно не готова. У нее никогда не было парня, то есть она даже в мыслях своих была девственница, и разговоры однокурсниц о «мужиках» слушала с болезненным любопытством и тихим ужасом в глазах. Сама она была ничуть не дурнушка – невысокая, пухленькая, с лицом немного простоватым, но милым, хохотушка и умница. Вообще она хотела сделать карьеру, кем-то стать, для чего прилежно училась и делала успехи, так что планы ее вполне могли бы осуществиться, не угоди она замуж. И вот в возрасте 23-х лет где-то она отдыхала, и один молодой человек, старше ее лет на 6-7 положил на нее глаз, познакомился, видимо, очень быстро все про нее понял и почти сразу сделал предложение. И она тоже почти сразу согласилась. Причем ни о какой любви или даже влюбленности с ее стороны не было и речи. Он ей совсем не нравился – белобрысый, белесый весь, абсолютно несимпатичный, но проявил такой напор, такой натиск, что она, будучи совершенно в этих делах неопытной, не смогла сопротивляться. Она была провинциалка, он – москвич, с квартирой (правда, с родителями), звали Коля. Тип не из приятных, тип собственника. Он, женившись (саму женитьбу он очень быстро устроил, не дав ей опомниться), буквально запер ее в четырех стенах, никаких подруг, ничего. Наутро после первой брачной ночи она сказала своей матери:
   - Почему же ты меня не предупредила, что это так больно, так ужасно?
   Можно предствить, какой была после этого вся ее супружеская жизнь. Наверняка она пополнила собой ряды тех несчастных женщин, которые делают э т о  исключительно по обязанности, с отвращением и другого себе не представляют. Карьера ее, не успев начаться, тут же и кончилась, работать он ей не дал. Через положенный срок рожден был мальчик, названный тоже Колей (там и дед был Коля, и царил полный домострой), такой же белесый и белобрысый, и вся ее дальнейшая жизнь состояла в том, чтобы обслуживать всех этих Коль.
   Сама, конечно, виновата, потому что боялась вступить с кем-то в «добрачные отношения», что называется, берегла себя «для него, единственного» (кого – неизвестно), в результате оказалась неопытной, неготовой и угодила  в капкан. Со своей стороны и мамаша ее, сама прожившая жизнь без мужа (уж не знаю, почему), толкала в спину: пора, пора! Опять же от подруг отставать не хотелось. А могла бы ведь и подождать, вдруг, да встретила бы того, кого сама полюбила бы, пусть не в 22, а в 25, пусть даже в 30, разве не бывает!
   Впрочем, не знаю. Может, она потом привыкла и даже была по-своему счастлива, я как-то потеряла ее из виду.

   Никто не знает наперед своей судьбы. Если бы сказали наверняка: жди и дождешься, в такое-то время будет тебе жених, какого сама хочешь, о каком мечтаешь, - можно сидеть и ждать, ни о чем не волноваться и отгонять всех других женихов, как мух. Оттого-то и любили всегда гадать, и сейчас еще любят. Я и сама  не так давно увлеклась было гаданьем  на картах с картинками, и даже нагадала одной семье, что сын их вот-вот женится, что вскоре и произошло, хотя на момент гадания ничто не предвещало. Мать жениха (отдаленная моя приятельница) очень удивлялась точности предсказания, но сама я думаю, что это так, случайное совпадение. Если ты имеешь взрослого сына, который уже вовсю гуляет с девушками, то в любой момент жди, что приспичит ему жениться. Гадать тут не о чем, а я теперь уж и забросила это дело, потому что сын мой ругал меня, говоря, что всякое гадание – грех.
   Так вот. Невозможно знать наперед, что будет, дождешься или нет милого сердцу жениха, а время-то идет.  Мечтать  можно хоть о принце, хоть о знаменитом артисте. Случаи, когда бы эти мечты сбывались, мне лично неизвестны. Известны другие. Двоюродная сестра одной моей родственницы по имени Аня, будучи школьницей, потом студенткой страстно была влюблена в хоккеиста Фетисова. Просто бредила им. Разумеется, видеть своего кумира могла только по телевизору. Реально окружавшие ее молодые люди не могли с ним конкурировать, она их просто не замечала. В результате осталась незамужем, сейчас ей 40.
   Другие девушки мечтают не о конкретном человеке, а так, вообще, абстрактно. Прежде всего воображается, конечно, внешность: высокий, красивый, спортивный, модно одетый молодой человек. Манекен. Картинка. Ни одна девушка не станет мечтать: пусть он будет ростом метр пятьдесят, кривоногий и лысоватый. Но это совсем не значит, что, когда спустя лет 5-6 после пика мечтаний, приходящегося на 14-17 лет, она встретит именно такого «красавчика», она его отвергнет. Может и не отвергнуть, может позволить за собой ухаживать, а может и полюбить, любовь ведь зла.
   Но к этому   девушка приходит через определенный опыт, когда начинает осознавать, что годы ее идут, а вымечтанного «принца» на горизонте нет как нет. Тогда она говорит себе: ладно уж, пусть будет не такой высокий. Потом: ну, ладно, пусть будет не такой  красивый и т.д. Так жизнь постепенно подводит юную мечтательницу к более реальному типу и заставляет с ним смириться. Правда, девушка всегда ищет при этом некую компенсацию за отказ от своей мечты. Она говорит подругам: зато он, знаете, какой умный! Или: зато он такой веселый! И последний довод, когда ну, ничего не нравится, ничто не соответствует: зато он меня так любит!
   Еще одна моя приятельница, тоже Таня, которая долго, до 33 лет, не могла выйти замуж, говорила так: если меня кто-нибудь полюбит, я его уже за одно это полюблю, какой бы он ни был, хоть хромой, хоть кривой. По иронии судьбы примерно такой ей в конце концов и достался.
   Редко, редко встретишь девушку которая бы вышла замуж за того, кого она сама, на свой вкус выбрала и полюбила и кто полностью (или хоть частично) отвечал бы ее девичьим мечтам и представлениям. Чаще всего она просто соглашается, в силу разных обстоятельств (возраст, давление семьи, материальные соображения,  желание уйти от родителей и жить самостоятельно) с тем вариантом, который подбрасывает ей судьба.
   Для мужчины жениться – это выбрать и завладеть.
   Для женщины выйти замуж – это согласиться  с выбором мужчины, и может быть, потом полюбить.
 
   - А ты знаешь, Гоша  ушел от Ленки, -сообщает мой двоюродный брат.
   - Да? Ну и что?
   - Он теперь опять у родителей живет.
   - Ну и что?
   - Они сейчас на даче, и он нас с тобой приглашает в гости. Просто посидим, винца выпьем, все-таки столько лет не виделись.
   Я не знаю, что ответить. Где-то в глубине души шевелится  интерес: посмотреть, каким он стал, Гоша. А главное, очень хочется (для чего?) убедиться, что он еще любит. Я соглашаюсь, но предупреждаю брата:
   - Только ты ему скажи, что это ровным счетом ничего не значит.
   - Ладно, ладно, - радуется брат, как видно, пообещавший меня привести во что бы то ни стало.
   ...Он открыл дверь, и я увидела  перед собой заметно возмужавшего человека, смотревшего  грустно и нежно. Прямо в прихожей, снимая с меня плащ, он сказал шепотом:
   - Больше я тебя никуда не отпущу.
   И не отпустил.
   Спустя сутки, в течение которых я окончательно удостоверилась, что робкого и неумелого мальчика больше нет, а есть взрослый, сильный и  несколько даже агрессивный мужчина, Гоша провожал меня знакомой дорогой  домой и где-то на полпути задал вопрос, которого я так боялась, все еще надеясь, что у нас с ним просто встреча старых друзей, никого ни к чему не обязывающая.
   - Ну теперь-то ты выйдешь за меня замуж?
   - Но ты же женат.
   - Считай, что уже нет.
   На следующий день он рванул в Москву, где отсиживалась у сестры в ожидании своей участи моя неудачная копия, и не знаю уж, как, но уговорил ее подписать бумагу на развод (сама она этого не хотела). Вернувшись, он так же быстро уговорил работницу загса, так что спустя какую-то неделю, был уже свободен. Оставалось продать его смешной горбатый «Запорожец», в котором он еле помещался, чтобы было на что справить свадьбу.
   Пока Гоша таким образом суетился, я все еще пребывала в раздумьях. Вот тогда мама и сказала:
   - В браке лучше, когда тебя любят, а не ты.
   Сестра туда же:
   - Не вздумай опять его бросить! Тебя никто так любить не будет, как он!
   Ну, ладно. Уговорили.
   Был  год Тигра, месяц Скорпиона. В день нашей свадьбы шел проливной дождь, и Гоша приехал за мной на черной «Волге», которую ему дали в банке. Если бы бабушка еще была жива, она бы, наверное, сказала, что все это – не к добру.

   Вот я и замужем. У меня высокий, красивый, умный и любящий муж. Если бы не его болезнь, можно было бы сказать: идеальный. Он работает в банке, я – в газете. Мы снимаем частную квартиру в одном доме с его родителями, у нас там стоят диван-кровать, старый мамин сервант, два кресла на тонких ножках и черно-белый телевизор.  Вместе мы зарабатываем 240 рублей в месяц, 35 отдаем за квартиру, на остальное живем, но обычно за неделю до зарплаты идем занимать в долг у родителей. Жить одним нам очень нравится, мы стараемся как-нибудь украсить наше скромное жилище, я рисую масляными красками цветы на синей панели в ванной комнате, а Гоша  покрывает  лаком найденную где-то корягу и прикрепляет ее над зеркалом в прихожей. В стеклянную дверь, ведущую из зала в спальню, вставлена, как в раму, увеличенная до гигантских размеров наша свадебная фотография (подарок фотокора из нашей редакции). На этой фотографии мы целуемся, и лиц поэтому не видно, только моя фата и его затылок. Но все, кто к нам приходит, говорят: о! как вы это здорово придумали!
   Он хочет, чтобы у нас был ребенок. Сразу, не откладывая. Если родится девочка, он назовет ее моим именем, если мальчик, то – как я захочу.  Я говорю, как я хочу, он тут же соглашается. Кажется, он все еще не верит своему счастью.
   По субботам-воскресеньям у нас собирается компания друзей, в основном, таких же молодоженов, как мы, но живущих, в отличие от нас, с родителями. Они нам завидуют: у нас своя комната. Я еще не умею готовить, и чаще всего мы жарим картошку с луком или яичницу с колбасой, пьем дешевый болгарский «Рислинг» и дурачимся, как дети. Гоша всех фотографирует, а потом, заполночь сидит  в темной ванной, проявляя и печатая снимки.
   Про такую жизнь говорят: они жили бедно, но весело.
   Как-то из командировки в город Армавир он привез маленькую черную книжечку (купил ее там в вокзальном киоске) с японскими пятистишьями. Тусклым золотом на обложке написано было странное имя – Такубоку. С этой книжечкой я носилась, как  с хрупкой вазочкой, которую боишься разбить. Своих книг у нас было совсем немного, и каждую новую мы читали и перечитывали много раз, особенно, если это были стихи.
             Наконец-то
Я новую книгу купил.
Читал, читал
Далеко за полночь...
Эту радость трудно забыть!
   У нас даже возникла маленькая домашняя игра: Гоша, который по утрам уходил раньше меня, раскрывал черную книжечку на какой-то странице и оставлял на видном месте. Я просыпалась и читала:
Как трещина
На белом абажуре,
Неизгладима
Память
О разлуке.
   В свою очередь, я находила  другое пятистишие и тоже оставляла раскрытой страничку. Он возвращался первым и читал мое ответное «послание».
   Во времена Такубоку мы были почти счастливы.

   Беременной я почувствовала себя после поездки на выходные в Домбай. Начальная стадия этого процесса уже была мне печально знакома, теперь предстояло узнать, как все бывает дальше. Оказалось, что это самое замечательное из всех состояний женщины. Единственное, в котором тебя  перестают занимать вопросы: кто ты, зачем живешь, для чего, в чем смысл твоей жизни...  То, что  происходит внутри тебя, к чему ты  постоянно прислушиваешься и на чем вся теперь сосредоточена, - это и есть ответ на все вопросы,  объяснение и оправдание твоего существования. Никогда я не ощущала себя до такой степени женщиной (впервые не испытывая при этом ни раздражения, ни досады), как при вынашивании ребенка. Вот когда природа взяла свое!
   В эти девять месяцев мы с Гошей стали окончательно родными. Он только что на руках меня не носил, страшно гордился моей беременностью, мечтал о сыне, сам все делал по дому, каждый день спрашивал: «Ну, чего тебе сегодня хочется?». Мне хотелось то пива, то арбуза, то яблочного пюре «Неженка», и, возвращаясь вечером с работы, он нес мне в авоське все сразу, на случай, если желание мое успело с утра до вечера перемениться. В дни своей беременности я любила Гошу тихой, благодарной любовью.
   ...Всю последнюю перед родами неделю, сидя на нашем балконе, я читала книжку из серии «Библиотека приключений» (помнится, книголюбы называли эту серию «рамочка»). Это был «Ларец Марии Медичи» Еремея Парнова. Почему я читала именно ее – сказать не могу, может, больше в доме на тот момент нечего было читать. В одно прекрасное утро  начались схватки, но я не была уверена, что это они, и решила подождать, убедиться. Осталась лежать в постели, взяла книжку и стала читать. Гоша сидел рядом с часами в руках и отслеживал периодичность схваток. Когда стало ясно, что они наступают через одинаковые промежутки времени, он сказал:
   - Все, поднимайся потихоньку, и едем в роддом.
   Мы были одни в квартире, его родители, жившие в соседнем подъезде, еще с вечера укатили на дачу, телефона там не было, и он опасался, что не успеет меня довезти.  Я же продолжала лежать и сказала, что пока не дочитаю, никуда не поеду. Оставалось с полсотни страниц. Гоша кружил по комнате, не зная, что со мной делать, и только спрашивал:
   - Ты еще можешь терпеть?
   Я отвечала, не отрываясь от книги:
   - Могу.
   К 12 часам дня я с сожалением перевернула последнюю страницу и сказала:
   - Ну, поехали.
   Вечером того же дня, в 20 часов 20 минут благополучно родился на свет наш сын.
   Родиться труднее, чем родить. У бедного маленького человечка лопнули сосудики в глазках и образовалась на макушке небольшая гематомка – так тяжело ему пришлось. А ты – большая, ты взрослая, ты способна осознавать происходящее и в меру сил управлять собой, вокруг тебя врачи и акушерки, а он один в кромешной тьме, беспомощный, еще неразумный... И надо думать не о себе, а о нем, думать, что это ты  не себя освобождаешь от утомительного бремени, а его вызволяешь, помогаешь ему выйти на свет божий.
   Он родился, но я не услышала его голоса и испугалась.
   - Скажите, пожалуйства, а мой мальчик плачет? Громко? Ну, слава Богу...

   Вот нас и трое. Гоша сам купает маленького, сам обрабатывает зеленкой пупочек, ездит в аптеку за укропной водичкой, встает к нему ночью, достает из кроватки и подкладывает к моей груди. С первого дня он его фотографирует и развешивает увеличенные портреты на стенах. Мы без конца смотрим на эти портреты и любуемся: какой у нас красивый мальчик!
   Если бы мне сказали тогда, что это счастье продлится от силы два года и что вслед за ним потянется череда  долгих и тяжких лет, я бы... А что бы я могла сделать, что изменить? Расстаться с Гошей? Нет, это было уже невозможно, уже всеми клеточками души я была прочно привязана к нему, уже он был родной и близкий, и у меня никогда не достало бы сил оставить его на произвол судьбы. Такой судьбы.

   Сколько раз я пыталась начать писать об этом и всякий раз уклонялась, находила причину: я еще не готова… вот именно сейчас я не могу… лучше я пока напишу о том, что было «до» и «после», а об этом – потом, позже…  Боюсь ли я прикоснуться к этой теме спустя столько лет? Опасаюсь ли сделать больно людям, которые сегодня рядом со мной?  Да нет, они эту историю знают, кажется, не хуже меня. К чему же тогда эти уловки, отчего такое смятение, такой страх, будто добегаешь до какого-то препятствия, а перемахнуть через него не можешь и в который раз трусливо пятишься назад или вовсе увиливаешь в сторону.
   Что лукавить, прекрасно я знаю ответ на этот вопрос, и он таков: написать – значит заново пережить, а вот этого я как раз и не в силах.  Так уже бывало со мной. Когда боль, причиняемая каким-нибудь особенно тяжелым воспоминанием, становилась нестерпимой, мозг сам переключался на  иную тему, мысль отвлекалась, ускользала, прыгала, путалась, прерывалась и, в конце концов, уносилась далеко-далеко, и наступало облегчение. Я усвоила этот прием, и не раз сама, чуть подступало то, страшное, гнала его от себя и начинала думать о том-о сем, о чем попало, лишь бы отвлечься.
   Вообще-то я  немного, самую малость, мазохистка, и в детстве, поранив, например, палец,  нарочно его трогала и ковыряла, чтобы проверить: болит – не болит. Но, видимо, есть такой порог боли, за который даже мазохистке вроде меня переступить трудно.
   Что ж, нельзя ли в таком случае вообще обойти эту «больную» тему, пропустить, оставить за пределами  повествования? Не хочешь писать – не пиши, кто тебя заставляет!  Но… Тут-то и происходит раздвоение личности. С одной стороны возникает «персонаж», с другой – «автор». Персонаж сопротивляется, скулит: пожалей меня, не рви мне душу! А автор наседает: надо, вот так (показывает на горло) надо, без этой сюжетной линии – никуда. Это ж, можно сказать, самый драматический, а значит, ключевой и переломный момент всей твоей жизни. Так что возьми себя в руки и – пиши. Все равно, пока не напишешь об этом – не избавишься от наваждения и душу не облегчишь.
   Какой же он провокатор, этот сидящий во мне «автор», ничто ему не свято!
Но так и быть, я расскажу эту историю, исключительно ради тебя, моя  девочка. В конце ты поймешь, почему.

   ...Нашему  сыну  было два года, когда у Гоши случился первый приступ неизвестно какой болезни.  Потеря сознания, судороги, скорая помощь, больница, отделение нейрохирургии, капельница, он уже пришел в себя, но ничего не помнит и понять, что с ним было, не может. На первый раз сочли за случайность. Но вот еще приступ, и еще. Это уже серьезно, надо обследоваться. Одни врачи говорят одно, другие – другое. Воспаление мозга, менингит, эпилепсия...  Все не то. Надо ехать в Москву, на худой конец, в Ленинград.  Надо найти кого-то, каких-то друзей, знакомых, которые могли бы помочь, устроить. Сначала Бехтеревка, высокие своды, белые стены, жуткая процедура под названием ангиопневмография – закачивание кислорода под черепную коробку, в сосуды мозга. Адская боль. И безрезультатно. Потом институт Бурденко, там, говорят, есть единственный в Москве томограф, но попасть очень трудно, надо ждать очереди. Мы ждем. Приступы тем временем становятся почти ежедневными, уже нельзя работать. Постоянный, три  раза в день, прием противосудорожных таблеток, фенобарбитал и что-то еще. Наконец, можно ехать в Бурденко. Томограф. Странные картинки мозга в разрезе. Молодой хирург по имени Игорь Александрович, родной племянник кинорежиссера Ростоцкого, выходит и говорит:
   - У вашего мужа опухоль мозга. Похоже, что злокачественная, но это станет ясно только после операции.
Значит, операция. А Гоша не хочет. Он знает все, иначе невозможно, но он должен все взвесить, подумать. Он видел страшных людей с  раскроенными черепами в палатах этого института, они умирают после операции, он хочет знать, какой шанс выжить лично у него. Он спокоен, рассудителен, они почти ровесники с этим Игорем, хирургом, он разговаривает с ним один на один, без меня. Можно ли еще какое-то время жить с этим, сколько времени это терпит? Но ведь мы уже три года ездим по разным клиникам, а ему все хуже и хуже, зачем же еще терпеть, ждать? Но не могу же я решать за него. Эти три года не прошли для нас даром. Мы теперь как одно целое, как один человеческий организм, я научилась предчувствовать наступление приступа по какому-то едва уловимому изменению его дыхания, выражению глаз, я всегда начеку и рядом. Моя задача – не дать ему упасть, удержать, усадить или уложить, переждать, держа его за руку, дать воды... А если  все-таки дойдет до судорог, немедленно вызывать «скорую», а если они долго не едут, я тоже знаю, что делать, у меня наготове магнезия, и еще, самое главное, не дать ему сомкнуть, сцепить зубы, для этого у меня есть деревянная ложка... Вот так мы теперь живем.
   Но бывают и длительные периоды спокойствия, и тогда он такой же, как всегда (только похудел и побледнел немного), мы ходим, гуляем с ребенком, которого он обожает, бываем даже в гостях, и к нам еще заходят по старой памяти гости, со стороны поглядеть – все у нас нормально, кто не знает, ни за что не догадается, мы особо и не рассказываем, знают только родные и самые близкие друзья. Гоша необыкновенно сильный человек. Он не только не жалуется, он вообще не хочет говорить о своей болезни, он ведет себя так, будто ничего не происходит с ним, не позволяет никому себя жалеть, сочувствовать. Он намерен победить эту проклятую, неизвестно откуда вязвшуюся болезнь, только надо понять, как. Операция? Или есть еще какие-то способы? О, мы, кажется, все перепробовали. Мы были у одного врача-экстрасенса, о котором много писали в те годы, но показавшегося лично мне шарлатаном, а Гоше так хотелось ему верить! Мы были  в деревне у какого-то деда, снабдившего нас отваром из трав, лично им собранных и приготовленных.  Все было напрасно. И наступил момент, когда вопрос об операции  уже нельзя было обсуждать, Гоша с трудом мог вставать и страдал от диких головных болей.
   Я не помню ни одной своей мысли за те четыре часа, которые я провела в компании со своим деверем, братом Гоши в вестибюле института Бурденко в ожидании, когда окончится операция. Помню только, что я ходила и сидела, сидела и ходила, и бегала периодически в туалет. 
   Игорь Александрович оказался хорошим нейрохирургом. Но опухоль оказалась злокачественной.
   - Что мог – удалил, но все удалить невозможно, у него опухоль не снаружи, а внутри мозга...
   И что это значит?  А это значит, что через какое-то время возможен рецидив.
   Палата, четыре койки, на каждой забинтованный кокан головы, какой же из них мой? Вот он. Щелочки глаз, сине-черно все вокруг них. Послеоперационный отек. Ничего, ничего, главное, ты жив, теперь все будет хорошо. Бульон из ложечки. Не надо ничего говорить, нельзя. Скоро будем потихоньку вставать и учиться ходить. Руку мне на плечо, не падать, раз, два, три... завтра еще попробуем. Вот мы уже и в коридор выходим, тридцать шагов до лестницы, там посидеть и тридцать обратно. Скоро нас отпустят домой.  У него круглый шов от трепанации через всю левую половину головы, аккуратный шов, с дырочками от сверления по бокам. Какой он смешной, наголо остриженный, уши большие, шея тонкая... Ничего, ничего, волосы отрастут, главное – ты жив!
   Вот мы и дома. Никто не верит, приходят на него посмотреть, он смеется, разговаривает, рассказывает об операции так легко, отстраненно, будто это не с ним было. Еще месяц-полтора, и пойдет на работу.
   - Может, не надо?
   - А кто семью будет кормить?
   Кормилец нашелся...
   Доктор сказал, что лет через пять, скорее всего, понадобится повторная операция, но мы пока об этом не думаем. Пять лет впереди! Это ж целая жизнь!
   Да, жизнь, но какая... Сначала все идет хорошо, Гоша даже работает, в банке его ценят как толкового работника, но и сочувствуют, стараются не перегружать. Раз в полгода мы ездим в Бурденко, проверяемся. Пока все нормально. Приступы бывают, но редко, совсем небольшие, называются на французский лад «птималь» (маленький), вдруг снова один за другим сотрясают его большие, судорожные припадки.  Опять Москва, опять томограф, и Игорь, ставший нам почти родным, качает головой:  растет...  Дальше – инвалидность, пенсия в 29 рублей, он дома, я – на работе, целыми днями, иногда и ночами, ребенок – в саду или у бабушки, я боюсь его с ним оставлять, мало ли что...  Он злится, нервничает, раздражается, иногда становится невыносимым. Но надо терпеть, ему в любом случае хуже, чем мне. А главное, безумно жалко его, за что ему это, вот за что?  Он по-прежнему не терпит разговоров о своей болезни, ни с кем, кроме меня и врача эту тему не обсуждает. Пришел вызов из Бурденко на повторную операцию, он его даже мне не показал, порвал и выбросил.
   - Ничего я больше делать не буду.
   Почему-то был уверен, что второй операции не перенесет.

   ...Последний год был особенно тяжелым, я очень уставала на работе и дома, появились головные боли, не хватает только мне самой свалиться, отпуск взяла в середине октября и затеяла дома ремонт, стала обои переклеивать, окна красить (мы жили к тому времени в собственной двухкомнатной квартире на девятом этаже). Гоша наблюдал с дивана за моими потугами и ругался:
   - Ты не так клеишь, косо, а я даже помочь тебе не могу, брось, не клей!
   Я все же доклеила,  и у меня еще оставалась неделя от отпуска, к тому же, надвигались ноябрьские праздники, и мне вдруг захотелось уехать хоть на несколько дней к морю, отдохнуть от всего, от всех, и от Гоши тоже. Он не возражал, даже поехал провожать меня в аэропорт, так хорошо себя в тот день чувствовал. Уже прощаясь, спросил:
   - А ты не думала о том, чтобы нам вместе поехать?
   Стало стыдно, что я бросаю его, но... все уже решено – билеты, гостиница, и мне надо, надо хотя бы три-четыре дня побыть одной, иначе я сойду с ума.  Ребенка отвезла к бабушке (Гошиной маме), ей же наказала позванивать ему постоянно и по возможности заехать, посмотреть, как он.
   Я провела у моря, в гостинице города С., всего три дня. Гуляла, дышала, старалась ни о чем не думать. Ночью, с 7-го на 8-е,  проснулась сама не знаю, от чего, за окном было темно, включила ночник, посмотрела на часы, ровно 4 утра. Спать не хотелось, и было как-то не по себе. На тумбочке у меня лежала захваченная с собой книга «Мертвые души», но не поэма Гоголя, а ее критический разбор каким-то литературоведом. Я стала ее читать, потом подумала: что я тут делаю вообще? Ночь, «Мертвые души», гостиница, чужой город...
   Утром первым делом побежала в редакцию местной газеты, где были у меня друзья, чтобы позвонить домой. Дома не отвечали. Был праздник, 8 ноября. Я подумала, что Гоша мог с утра пораньше поехать поздравить родителей и проведать ребенка. Но и у родителей его не было. Я стала обзванивать всех, кого могла, у кого были телефоны и к кому он мог пойти. Нигде его не было, ни к кому он не приходил и никому не звонил. Наконец, отозвалась (проснулась!) соседка по лестничной клетке, сказала, что вчерашний вечер Гоша провел у них, выпили, посидели и где-то в час ночи он пошел к себе.
   - Оля! – сказала я, чувствуя, что сердце у меня останавливается. – Иди посмотри, ключ торчит изнутри или нет?
   Она пошла. Я ждала у телефона.
   - Ключ изнутри, - сказала Оля. - Я звонила и стучала, там тихо.
   Приехали родители и брат, взломали дверь. Гоша лежал на спине, простыни под ним были смяты и перекручены, видимо, был сильный приступ, который он пытался перебороть, но не смог. Врач сказал, что все случилось часа в 4 утра. Когда я примчалась, отмахав на редакционной машине 300 километров, была уже ночь, его увезли. Я увидела его только на третий день к вечеру, когда одетого в серый костюм и галстук в красную крапочку его привезли для прощания домой. Глаза его были открыты, и мне пришлось самой их закрыть, придавив двумя монетами. Лицо его было спокойным и красивым, как никогда.

........................................................................................................................................................

   В те, самые тяжелые мои дни, когда казалось, что отчаянью не будет ни конца, ни края, я пыталась  утолить боль перечитыванием  давно знакомых стихов, но ничего не получалось. Вспомнив, к примеру,  кочетковское «С любимыми не расставайтесь!», я прорыдала весь вечер, и долго потом, как колеса поезда,  стучали в моем мозгу строчки –
И каждый раз навек прощайтесь,
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг...
   Как могла я уехать и оставить его одного, я, столько раз за эти годы спасавшая его от самого страшного, как могла я в день и час его смерти, быть так далеко от него? Мне говорили: это все равно случилось бы, рано или поздно. Еще говорили: он не хотел, чтобы ты видела его смерть, он избавил тебя от этого зрелища. Все же я никогда не могла простить себе, что оставила его одного. Вот уже много лет каждую ночь я просыпаюсь ровно в 4 утра. Иногда я встаю, хожу по дому, потом снова ложусь и засыпаю, иногда просто лежу без сна и думаю о разном, обо всем.
   Мы  прожили с Гошей одиннадцать лет, восемь из них он болел.
   Ему было  всего 36, когда он умер.
   Тем не менее, это - твой дедушка, и я хочу, чтобы ты о нем знала.

8

   Шел второй день поисков Мирославы, но ничего существенного узнать не удавалось. По-прежнему неясно было, с кем и куда она уехала, почему не звонит и не возвращается. Мифическая блондинка Инна все еще не появилась на улице Мимоз, хотя там, можно сказать, глаз не смыкали, карауля подозрительную соседку. Сотовый телефон в Москве, по которому Мирослава звонила кому-то в субботу утром, по-прежнему не отвечал, а поскольку В.В. заявления в милицию так и не подал, то и официального запроса  нельзя было сделать. Правда, Лёня по своим каналам попросил московских коллег, таких же, как он, частных сыщиков, «пробить» этот номер, но ответа от них пока не получил. Ни в аэропорту, ни на вокзале билет на ее имя не приобретался, значит, все это время она или оставалась где-то здесь, в черте города, или выехала из него на машине в неизвестном направлении, что проверить не представлялось возможным.
   Особенно нагнетали обстановку примчавшиеся на подмогу В.В. сестры Мируси. Так, они припомнили известный  случай, бывший пару лет назад в их родном городе К. Тогда похищенного (это был сын одного известного в городе руководителя) пять дней держали в каком-то гараже, а потом вывезли в кузове грузовика, заложив матрасами, и никто на выезде из города этот грузовик не остановил и груз не проверил. То было, как вскоре выяснилось, дело рук чеченцев, бедный парень провел у них в плену целых 11 месяцев, потому что родные никак не могли собрать затребованную сумму – 5 миллионов долларов, но половину все же собрали, и только после этого сына вернули, но что все они и, главное, этот мальчик пережили – страшно подумать.
   Мало того, что сестры  беспрерывно рыдали  и рассказывали подобные «страшилки», они еще терзали В.В. одним и тем же вопросом: когда он заявит, наконец, в милицию, и грозили, что, если он этого не сделает, они пойдут и заявят сами.
   - А вы знаете, - терпеливо разъяснял В.В. - почему тот грузовик с матрасами не остановили на выезде из города? Не знаете? Так я вам скажу. Его сопровождала машина ГАИ! С мигалкой! И это при том, что в городе действовал в те дни план «Перехват». Вам все понятно?
   Сестры  принимались рыдать пуще прежнего, повторяя:
   - Что же нам тогда делать?
   Зато они подсказали одну умную вещь. Никакой сестры по имени Галя или Валя у них, конечно, нет, но...
   - Когда, ты говоришь, Тамара  видела их в кафе? В августе?  А в августе Аля у вас гостила, Васина жена!
   - Точно?
   В.В. часто и сам не знал, что делается в доме в его отсутствие, кто тут живет, отдыхает, гостит и т.д. Между тем, Аля была  как раз его родственница, жена  родного брата Васи, умершего полгода назад от инфаркта. В последнее время они с братом виделись редко, исключительно по причине вечной занятости Владимира Васильевича, соответственно и жены их мало общались друг с другом. Все изменилось, когда брат неожиданно для всех, ровно за неделю до своего пятидесятилетия умер. Мируся очень горевала и резко сблизилась с Алей, стала всячески ее опекать и поддерживать, даже называла иногда «сестрой», а в начале августа пригласила в дом,  чтобы та могла отдохнуть и прийти в себя после всего случившегося. 
   Да, да, теперь он что-то такое припоминает, Мируся действительно говорила ему об этом, спрашивала: как ты думаешь, у нас ей будет лучше или хуже? С одной стороны, здесь ничего не напоминает о бедном Васе, а с другой – не слишком ли здесь хорошо, не будет ли это болезненным контрастом для нее...   Делай, как сама считаешь нужным, сказал он тогда жене, ты же у меня умница.
   Вспомнив все это, В.В. немедленно позвонил вдовой невестке. Та обрадовалась его звонку, стала говорить, что она уже ничего, приходит понемногу в себя, и что памятник Васе уже делают, спасибо, что похлопотал, вроде красиво получается, только вот портрет не очень похож... В.В. слушал, прикрыв глаза и ожидая, когда она закончит, чтобы вклиниться со своим вопросом. Помнит ли она вот что. В августе они с Мирусей  были однажды в кафе на Приморском бульваре, и с ними была еще одна женщина, Инна... Так вот помнит ли она эту Инну?
   - Конечно, помню, - без промедления ответила Аля. – А почему ты спрашиваешь?
   Он объяснил, что вот понадобилось срочно найти эту женщину, а никаких ее координат нет ни у кого.
   - Как ни у кого? А у Миры?
   Тут он придумал на ходу, будто самой Миры нет сейчас  дома, и нет возможности у нее спросить...
   - А где она? – недоверчиво спросила Аля, словно почуяла что-то.
   В отъезде. Далеко. Там нет связи. В общем... дело не в этом, а в том, знает ли Аля, кто такая эта Инна и где ее можно найти.
   - Конечно, знаю, - так же уверенно отвечала  Аля. - Это психотерапевт. Мира специально нас познакомила, чтобы она со мной немного позанималась, ну... ты понимаешь...
   - Психотерапевт?! – вскричал В.В. и вслед за ним обе сестры повторили эхом:
   - Психотерапевт!
   - Я правда, отказывалась, говорю: зачем, не надо, ты сама лучше всякого психотерапевта на меня действуешь, но она настояла, чтобы я к ней походила хотя бы недельку.
   - Так, хорошо. Куда ты к ней ходила, где она принимает? В какой-то больнице?
   - Нет, дома.
   - Адрес знаешь?
   Адреса  Аля не знала, потому что Мира сама ее туда отвозила и забирала, но это где-то в центре.
   - На улице Мимоз?
   Может, и Мимоз. Аля совсем не знала города, но дом, в который привозила ее Мира,  запомнила хорошо: старый, трехэтажный, расположенный в глубине двора.
   - Может, мне приехать? – Аля была очень расстроена тем, что не помогла.
   В.В. подумал, что только Али ему здесь не хватает, чтоб уж полный комплект баб, и выли тут с утра до вечера.
   - Я тебе перезвоню, - пообещал он.
   Сестры стали сокрушаться, что не знали всего этого раньше, а то захватили бы Алю с собой, когда ехали.И что же теперь делать?
   - Ничего страшного, - все еще терпеливо объяснял  В.В. – Если надо, поездом приедет. Другое дело – надо ли ей приезжать? Ну, сколько в городе может быть психотерапевтов? Раз, два  - и обчелся.
   Тут же набрал он номер Лёни Захарова и, коротко объяснив задачу, подстегнул:
   - Только быстро!
   Сведения, доставленные Лёней через час, были неутешительными: в медицинских учреждениях города психотерапевтов значилось всего четверо, один мужчина и три женщины. Инны среди них не было.
   - А частно практикующих проверил?
   - А как же. Там только стоматологи и массажисты.
   - Ой, мамочка, ну, что же нам делать? – запричитали сестры.
   - Девушки! – строго сказал В.В. – Вы допроситесь, что я посажу вас в машину и отправлю домой. Вы для чего вообще приехали? На мозги мне капать? Не надо! От вас толку никакого, лучше бы суп сварили, пожрать нечего в доме.
   «Девушки» испуганно переглянулись.
   - Мы думали, ты не хочешь.
   - Ну, да, я святым духом питаюсь. И Захар, который целый день мотается, тоже. Ну-ка, марш к плите!
   Недовольно переглядываясь, сестры поплелись на кухню.
   - Что делать... что делать... – повторил Лёня. – Ждать, пока эта чертова Инна появится на улице Мимоз. Если это вообще она.
   - А наверняка знает ее, кроме Руси, только Аля, -  высунувшись из полукруглого окна, соединявшего кухню с гостиной, вставила Мила. – Может, пусть она все-таки приедет?
   В.В., хоть и с неохотой, должен был с ней согласиться.

   ...Поезд уже прошел цепочку горных тоннелей и теперь повернул к морю. Аля знала эту дорогу  наизусть, много раз проезжала по ней с Васей, и какой же веселой бывала с ним дорога! Сидя напротив друг друга в купе спального вагона они то болтали, то принимались разгадывать вслух кроссворды, купленные на вокзале, то пили чай с печеньем, поглядывая в окно на пустые ранним утром пляжи. Как хорошо, как уютно было ехать, зная, что там, впереди ждут несколько дней прекрасного нечегонеделанья, когда можно спать до обеда, обедать почти под вечер и гулять до половины ночи. Неужели все это было? Неужели ничего этого уже не будет никогда?  Как тоскливо и даже страшно ехать в том же ночном поезде одной, прислушиваясь к стукам и голосам из коридора, из соседнего купе, из тамбура. Она не смогла уснуть всю ночь, просто лежала с закрытыми глазами, переваривая в тысячный раз все одно и то же, одно и то же...
   Чуть посветлело, села и, отодвинув занавеску, стала смотреть в окно.  Холодный блеск моря  не успокоил, а наоборот растревожил ее. Что-то все-таки случилось у них, думала Аля, и скорее всего – с Мирой. Как-то странно это прозвучало: «уехала, далеко, нет связи...», что-то тут не так. Может, она заболела? Ведь не зря же врача ищут. Но почему психотерапевта? И неужели все так плохо, что сама она даже адрес назвать не может? Ах, Мира, Мирочка, сестра моя по несчастью...

   ...Плачь, Аля, плачь. Когда плачешь, легче. Ничего другого нам не остается, как плакать и вспоминать, вспоминать и плакать. Никто уже не поможет, нечем помочь. Слова сочувствия, венки, цветы, деньги, что собрали друзья, - никто, ничто не поможет. Но если бы и этого не было, было бы совсем худо, будто такой никчемный человек умер, что никому и дела нет до его смерти. А тут, видела, сколько людей пришло, сколько нанесли цветов и венков, как все смотрели на тебя и на него, на него и на тебя... Чужие похороны – это всегда любопытно: каков покойник в гробу – лежит, как живой, или, наоборот, сильно изменился, не узнать; а что вдова – заплаканная или не очень, и плачет ли у гроба, или сидит, как каменная. А вот эта старушка, это что же, мать покойного? Надо же. Хуже нет – хоронить своих детей, не дай Бог никому. А где же брат, брат у него большой начальник, потому и людей столько поприходило, это живому хотят засвидетельствовать, а не тому, что в гробу, тому уже все равно. Или не все равно? Витает его душа над всем этим действом, или неправда все это? Витает, витает, все видит, кто пришел, кто не пришел. Бедный  Вася! А дети, дети же у него были от прежних браков, где они? Ах, вот эти... Девочка похожа, а мальчик как-то не очень... А тогда и жены где-то здесь, где, где? Вот эта-а? У, ну, эту сразу видно, что стерва. Это первая или вторая? А первая здесь? Полная такая, в коричневом? Сколько же ей лет? Нет, самая лучшая, конечно, та, что у гроба сидит.
   Не смотри, Аля, на них, не обращай внимания, нет, они не подойдут, им сказали, что не надо. Не думай о них, перед Богом ты одна настоящая жена, с тобой одной  он венчался. Ой, дайте скорее нашатыря!
   ...Одно из типичных заблуждений: будто не надо говорить со вдовой о ее умершем муже, будто бы ей это больно и тяжело. Совсем это не так. Она только и хочет, что говорить о нем, говорить с кем угодно, только бы о нем – рассказывать, припоминать и повторять, повторять одно и то же – как это случилось, что он умер, где был он, а где она, и как это началось, и что врачи, успели – не успели, и как она поняла и закричала, и побежала... Слушайте вдов, будьте к ним милосердны, пусть говорят и выговорятся до конца, но конец нескоро, и через год, и через десять лет – стоит только заговорить, напомнить – и все сначала: где был он, где была она, как началось, как она закричала, догадавшись, как побежала, сама не зная, куда...
   А еще сны. Вдовам ведь снятся их ушедшие мужья. Кому сразу, кому – потом, а кому – время от времени, даже бывает, в какие-то определенные дни, но – всю оставшуюся жизнь. А знаешь, Аля, что надо делать, если он приснится? Первым делом помянуть. Лучше всего, конечно, на могилку съездить, оставить там что-нибудь – пирожочек или хоть печеньице, людям там раздать мелочь, если кто подойдет, там всегда подходят, они же знают, кто свежепохороненный, ждут, что придут родные поминать и им дадут. Всегда давай, хоть мелочь, но дай, а то, если прогонишь, могут что-нибудь на могилке сделать, цветы заберут или венки раскидают. Во-вторых, если приснился, надо обязательно дома помянуть с кем-нибудь из родных или с друзьями, соседям тоже пирожочков отнести, сказать: помяните Васю моего. Это обязательно. Когда снится, это он просит, чтобы его помянули.
   Мне мой Юрик первое время часто снился. Я эти сны до сих пор помню, хотя уже сколько прошло... да, 17 лет. Был такой сон, будто  прихожу я к нему на кладбище, а он там сидит возле своей могилки и меня ждет. Я подсела к нему и чувствую, что он холодный-холодный, и такой запах от него – нет, не трупный, а сырой земли, глубокой сырой земли, понимаешь? И я ему говорю: бедный мой, как ты там замерз, давай я тебя согрею, и хочу его обнять, а он говорит: не надо, просто посидим рядом, и ты иди, а я останусь. И так мне его жалко во сне было, проснулась и плачу, почему я здесь, в теплой постели, а он – там, в холодной сырой земле?
   Сравнивать, конечно, ничего нельзя, у каждого человека  свое горе самое большое, но все же. Твой неожиданно умер, не болел, ничего, что называется – скоропостижно, раз – и все. А мой же сколько лет проболел, сколько мы с ним по этим клиникам проездили, пока диагноз ему поставили, потом операция какая тяжелая, как он только ее выдержал,  потом эти пять лет после операции, это уже не жизнь была, а так, существование... То есть я хочу сказать, что и я, и родители его, мы были готовы к тому, что рано или поздно... А все равно, как это было страшно. Но я, честно говоря, даже не знаю, что страшнее – так или так? Вы хотя бы с ним пожили спокойно, не висело над вами, что вот умрет, вот умрет. А он взял и умер, на ровном месте, тоже не приведи Господь. И сколько их, молодых мужиков вот так мрет, просто ужас. А почему? Не знаю. Что-то тут не так, неправильно.
   ...Алюня, а ты знаешь, что на 9 дней надо готовить? Я тебе скажу. Значит, обязательно надо первое – борщ или лапшу домашнюю с курицей, на второе – котлеты или мясо тушеное с пюре, потом обязательно надо компот сладкий, обычно из сухофруктов варят, и сладкие пирожки. Закуски – да, можно, но такие, знаешь, скромные – селедочку можно, колбаски нарезать, салатик какой-нибудь самый простой, это ж поминки, не праздник. Пить – водку, а кто не пьет, - вина красного поставить немного, но в основном поминают водкой. И самое главное не забыть – кутью сварить. Рис с изюмом. Это в первую очередь. И начинают с нее, съедают все по ложке кутьи, а потом уже все остальное. И только ложки кладут, ни ножей, ни вилок нельзя. Ну, нельзя. Не положено. И на поминках не сидят, не рассиживаются. Поели, встали, другие люди сели. И еще обязательно надо ему поставить рюмочку, налить водки тоже и накрыть пирожочком, или хлебушком, но я всегда пирожок клала, потому что Юрик мой очень любил, когда я пекла пирожки.
   На поминки, конечно, приходит меньше людей. На 9 дней меньше, чем было на похоронах, на 40 дней меньше, чем было на девятинах. На полгода, год остаются только свои, самые близкие, но это и хорошо. Невозможно требовать от посторонних людей, чтобы они всю жизнь помнили, никому это не надо – ни им, ни нам, у каждого свои покойники есть. При случае если вспомнят и помянут хоть словом, скажут: «Покойный  Василь Васильич, царство ему небесное...» - уже хорошо, спасибо. А ходить на кладбище, да  помнить все его даты – это только твое и еще нескольких человек из семьи. Все нормально, так и должно быть.
   Вообще, вдова – это такое слово... Его никто не любит. Самой вдове очень тяжело думать о себе, что она вдова. А тем, кто рядом с ней, только в самое первое время после случившегося, в те самые 40 дней, много – год,  хватает участия и сочувствия, чтобы звонить, а тем более навещать вдову и выслушивать все одно и то же от нее и самому повторять все те же слова: как жаль, как безвременно, как до сих пор не верится и что надо крепиться, надо жить дальше, у тебя сын и т.п. – стандартные, в сущности слова, а где взять другие, правда? И постепенно (очень скоро на самом деле) люди начинают сторониться вдовы и справляются у общих знакомых: ну, как там она, пока одна? А те и сами не в курсе, когда ж они ее в последний раз видели? Ах, ну да, на годовщине. Надо же, год прошел, а вроде только вчера... В принципе, всех бы очень устроило, если бы вдова была уже не одна, то есть была бы к кому-то пристороена, и тогда можно было бы больше о ней не вспоминать и не чувствовать хотя бы и самого легкого, но все-таки укора совести. А окажись вдова снова замужем (пусть не сразу, а года так через три-четыре), все дружно осудят и все подходящие  к случаю выражения вспомнят: вот, мол, не успела и земля остыть, не сносила и пары башмаков, жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда...
   Хотя... Видела я таких матерей, которые переживали смерть взрослого сына как-то чересчур уж спокойно, трудно даже объяснить, почему. Помнишь Олесю, сестру мою двоюродную из Полтавы? Вот когда ее Витю в позапрошлом году бандиты убили, мать его приехала на похороны из Белгорода-Днестровского и в первый момент, как вошла в квартиру (где Вити и не было, он был еще в морге), несколько минут, может, пять-семь буквально, покричала как-то ненатурально, без слез и без слов, что-то такое: «Ой-ё-ёй...», потом резко замолчала, села и стала оглядывать квартиру. А она за пятнадцать лет у них ни разу не была и даже внука своего, который ходил в шесть утра встречать ее с поезда, не узнала, а он-то – вылитый Витя. И так она, молча, поджав губы, все похороны и просидела. Что там у нее на уме было – один Бог знает. Может, у этих матерей, которые давно уже не живут со своими взрослыми сыновьями, материнское чувство притупляется? Ну, не видела она его 15 лет, ну, не увидит больше никогда, что от этого  меняется для нее? Может, он живет у нее в памяти маленьким мальчиком, и это уже навсегда с ней, а взрослого – что так не было, что совсем не будет? Не знаю, не знаю...
   Хуже всех все-таки вдове. У нее вся жизнь в одну минуту обрывается. И как ей жить дальше – одному Богу известно. В обществе ведь так устроено, что в почете только вдовы-старухи, вдовы ветеранов той еще войны, это у нас святое. А молодые вдовы современных войн – они уже  обременительны для общества, для государства, лучше про них не знать и не думать. Что ж говорить о вдовах не военных, гражданских, вдовах тех, кто не погиб трагически, а умер своей смертью, хотя и безвременно, в молодые годы? Это дело совсем личное, сама и управляйся  со своим горем.
   ...Плохо, Аля, быть вдовой, и если ты остаешься ею сколько-нибудь долго, ты почувствуешь на себе уже не сочувственные, а скорее высокомерные взгляды женщин и недвусмысленные – мужчин. Ты – вне общего расклада, ты – не такая, как все, от тебя лучше держаться подальше. Приглашать тебя в гости, в семью? Но ведь она же одна, - скажет хозяйка дома, ей, наверное, это тяжело – видеть полноценную семью, она нам весь вечер испортит своим настроением. А про себя подумает: еще, не дай Бог, глаз положит на моего Вову. Так, постепенно ты останешься совсем одна.
   Послушай меня, Алечка. Я понимаю, что сейчас еще рано говорить об этом. Но ты знай, что вдовство – это не пожизненный приговор. Не надо ничего делать специально, но если вдруг, когда-нибудь, нет, я говорю, когда-нибудь, может, несколько лет пройдет, ты встретишь хорошего человека, нет, ну, если... ты не должна отказывать себе в еще одной попытке счастья. Это так просто. Жизнь ведь всего одна. Разве мы выходим замуж для  того, чтобы хоронить своих мужей и потом куковать весь остаток жизни? Это же несправедливо. Мне мой Юрик, а он ведь понимал, что ему немного осталось, говорил: когда это случится, ты не живи одна, выходи замуж, я не хочу, чтобы ты из-за меня страдала, я тебе и так всю жизнь испортил. Я кричу: ничего ты мне не испортил, я тебя люблю, прекрати! А он: я знаю, что говорю, это все равно случится, но я хочу, чтобы ты не терзала себя, а выходила замуж со спокойной совестью, зная, что я не был против этого. Он меня тогда до слез довел, как я плакала, как мне было его жалко, что ему приходится такое мне говорить! И как потом, на похоронах, я плакала, когда его дядька двоюродный, дядя  Коля из Майкопа, сказал при всех: ну, ты еще молодая, красивая, ты замуж выйдешь! Я плачу, головой мотаю: нет, нет, никогда, ни за что!
   А вышла же. Через пять лет, но вышла. И мама моя тогда сказала: все-таки Бог есть, он видит, сколько ты намучалась с Юриком за десять лет, вот он тебе и послал хорошего человека. Но это же не значит, что я его забыла или перестала любить. Я и сейчас, стоит мне только слово какое о нем произнести, как все снова поднимается внутри – и любовь, и жалость, и еще какое-то чувство, которое и назвать-то не знаю, как, может, просто боль. Но – это отдельно, а тепершняя моя жизнь – отдельно, и одно другого не заменяет и не отменяет, просто я живу две разных жизни, так мне Бог дал.
   ...Знаешь, Аля, а вдов-то много, не одни мы с тобой. Смотри, только в нашей родне ты уже третья, нет, четвертая. Юры двоюродный брат, Саша, умер от рака, не дожив до 50, Люда осталась. И Олеся, моя сестра полтавская, у которой мужа бандиты убили. А в редакции у нас: сначала Оля, муж на машине разбился, потом Люда, у нее летчик был, погиб в авиакатастрофе, потом еще Таня – тоже муж на машине разбился, да еще и с ребенком вместе. Потом узнаю, что любимая подруга моего детства Люба Даниленко тоже  уже вдова, мужа  убили вроде бы в коммерческих разборках. А другая Оля, у которой муж вообще нелепо погиб, полез купаться в шторм и утонул, причем в первый же день их отпуска. А Люда другая, у которой Сашу бандиты на дороге остановили, машину забрали, а ему – пулю в затылок. Эти две – не мои подруги, а жены Володиных друзей, но я их обеих, каждую в свое время, утешала, как могла, делилась тоже опытом вдовства, ведь когда это случается внезапно, как у них, не знаешь, куда бежать, с чего начинать, что и как делать, а главное – как жить дальше. Ведь в первые минуты и часы, и дни кажется, что жить дальше, без него, просто невозможно и не нужно.
   А ты знаешь, что в древних культурах, и не только восточных, жену клали в могилу рядом с умершим мужем, поскольку жизнь ее со смертью мужа считалась тоже законченной, как бы теряла смысл. Был такой историк украинский – Грушевский, так он пишет, что «жинка забивала себе по смерти чоловика» и что «жинки се чинили добровильно»,  в подтверждение своей любви.  Что ж, я верю, верю. В самый первый момент это очень даже может быть. Я хорошо помню, что самое  первое мое чувство, когда я проснулась наутро после похорон, было то, что я хочу к нему, туда.
   Но вслед за этим, знаешь, что со мной  случилось в то утро? Я никому этого не рассказывала, а тебе расскажу.  Я, конечно, с четырех часов уже  совсем не спала, ворочалась, плакала, вставала, ходила, пила воду и опять плакала. И рассвет встретила, стоя у окна, выходящего на восток, он только-только там, далеко на востоке поднимался. И с высоты  моего девятого этажа небо виделось огромным, чуть светлым, с нежной такой, розовой полоской на горизонте. И в этот час рассвета в квартире и там, за окном, стояла  такая тишина... И меня охватило вдруг странное спокойствие, сродни равнодушию, и вот среди этого покоя пришла, словно опустилась откуда-то сверху не моя, а как бы чужая мысль, даже и не мысль,  а фраза,  просто фраза, слишком конкретная  и оттого слишком неуместная:
   «В сорок лет ты выйдешь замуж за военного, и у тебя будет дочь».
   Представляешь? Мне стало ужасно стыдно от этой мысли, неизвестно откуда на меня снизошедшей, но почему-то я поняла, что это – правда, так и будет. Может, в самые роковые минуты жизни Бог дает человеку право чуть приоткрыть завесу над своим будущим?

   ...Поезд подходил к мокрому от дождя перрону,  Аля уже стояла в тамбуре, выглядывала: встречает ее кто-нибудь или нет? А, вон, кажется, кто-то из девчонок, Лана или Мила, отсюда не разберешь. Первой из пассажиров, налегке, с маленькой сумкой через плечо, шагнула она из вагона и пошла  навстречу. Лана. Они коротко обнялись, чмокнули друг друга в щеку.
   - Что с Мирой?
   - Поехали, по дороге все расскажу.
   Было только 6 утра. Дома попили чаю, дождались, пока проснутся остальные. Решено было, не теряя времени, везти Алю на улицу Мимоз.
   Но когда они с Лёней Захаровым подъехали к дому №18, Аля стала озираться, приглядываться и мотать головой:
   - Нет, вы знаете, это не здесь. Тот дом стоял в глубине двора, до него еще идти надо было, а этот прямо на улице.
   Они еще поколесили по старому центру, но дом как сквозь землю провалился.
   - А давайте я пешком здесь похожу, по дворам, и если найду, сразу вам позвоню.
   У Лёни были и другие дела, в частности, надо было проверить только что переданное местным авторадио сообщение (он услышал его в машине) о столкнувшейся с КамАЗом «Хонде», следовавшей в сторону Долины Нарзанов. Он согласился оставить Алю ненадолго одну в городе.
   - Только вы смотрите, не потеряйтесь, а то еще вас потом искать!
   Не прошло и часа, как она позвонила ему на мобильный и прокричала: «Я нашла!». Лёня, успевший за это время  убедиться, что в Долине Нарзанов разбилась не та «Хонда», помчался по названному Алей адресу. Она ждала его на углу улиц  Кипарисовой и Красноармейской и, схватив за руку, потащила через два двора к стоящему в глубине второго из них  дому.
   - Вот здесь!
   Они вошли в подъезд, поднялись на третий этаж и остановились перед дверью, показавшейся Лёне подозрительно знакомой. Не успел он нажать кнопку звонка, как из соседней двери выглянула не менее знакомая физиономия бдительной пенсионерки.
   - Товарищ милиционер!
   - Стоп! – сказал Лёня. –Ничего не понимаю. Это же тот самый дом и есть. У вас ведь адрес «улица Мимоз, 18»? А мы откуда зашли? С Красноармейской, что ли?
   - Это вы со двора, с черного хода зашли, а парадный подъезд у нас с улицы Мимоз, - объяснила соседка.
   Инна пока не появлялась, но Лёня уже не сомневался, что стоит ей появиться, он тотчас об этом узнает.  Главное же, он был теперь уверен, что это именно та Инна, которая им нужна, и они не зря ее караулят. Если верить соседке, «присутственный день» у нее по средам. Завтра – среда.  Завтра – решающий день.    

9

   Последним прилетел из-за границы сын Ваня. Взрослый, женатый уже парень, он был растерян и напуган, как ребенок, верхняя губа у него дрожала и покрывалась испариной. Отец обнял  его крепко и так стоял минуту-две, а когда отстранился, все увидели, что глаза у него мокрые от слез.
   - Как это могло случиться?  Кто был дома? – допытывался Ваня. – А ты где был?  Почему она одна поехала? А Костя куда смотрел?  Сейчас я с ним сам поговорю, где он? В милицию заявили? Почему нет?
Крутившиеся тут же сестры – Мила и Лана, а также примкнувшая к ним  вдова  Аля махали  руками на Ваню: мол, не наседай ты на отца, видишь, он и так переживает.
   Ваня пошел во двор, разбираться с прислугой, и можно было видеть через стеклянную дверь, ведущую на галерею, как он  трясет за грудки перепуганного Костю и одновременно огрызается на Аннушку, которая бегает вокруг них и, видимо, пытается что-то объяснить.
   - Пусть, пусть потрясет, - сказала довольная этой сценой Лана, - может, хоть ему правду скажут, а то Володя слишком  с ними деликатничает.
   И действительно, Ване быстро удалось выяснить то, что пытался, но так и не смог узнать В.В. Оказалось, что оба,  Костя и Аннушка, подрабатывают еще в одном месте: он – вахтером в  соседнем санатории, через две ночи на третью, она – убирает по утрам, до открытия, в угловом мини-маркете. Обычно Аннушка уходит только после того, как Костя  возвращается с ночного дежурства, но в то утро она не стала его дожидаться и побежала в магазин пораньше, еще шести не было, чтобы управиться там побыстрее. Хозяйка, однако, «управилась» со своими делами еще быстрее и, видимо, успела покинуть дом именно в те полчаса, когда обоих не было на месте.
   - Но я  не думаю, что она нарочно это сделала, - рассудил Ваня, вернувшись  в дом и рассказав о результатах  допроса с пристрастием. – Она ж не знала, что их нет, думала, еще спят. Но если бы она хотела кого-то предупредить, она бы позвонила с дороги, а она не только им, но и никому из вас (он обвел взглядом  родственников) не позвонила. Я не понимаю: она просто не захотела или не смогла? Если не захотела, значит, с ней все в порядке, просто куда-то ей понадобилось съездить так, чтоб никто не знал. А если не смогла, тогда это... я даже не знаю, тогда надо срочно что-то делать... – он смотрел на отца и, кажется, только к нему одному обращался теперь с упреком и надеждой, не договаривая, но всем своим видом показывая: не сиди, делай что-нибудь, ты же можешь!
   - Ищем, сынок, ищем! – оправдывался  В.В., чувствуя себя виноватым перед сыном: не уберег мать.

   Ваня уже несколько лет жил за границей, в жаркой арабской стране, работал там в совместной компании, занимавшейся производством магнитных аппаратов и, в частности, их использованием для орошения пустыни. Никакого отношения ни к магнитам, ни к орошению он не имел, образование получил (по настоянию матери) гуманитарное, которое, к моменту, когда он закончил университет в К., никому уже не было нужно, и теперь просто зарабатывал деньги, числясь менеджером компании, обеспечивая ей рекламу и подыскивая заказчиков, заодно совершенствовал свой английский и привыкал жить самостоятельно. Летом столбик термометра добегал  до 60 градусов, местные арабы уезжали на это время в Европу; русские, которых тоже хватало, старались самые знойные месяцы провести на родине; оставались и пеклись на беспощадном солнце одни только бесправные индусы, которых было там, как муравьев, - на всех стройках, на всех дорожных и прочих грязных работах. Несмотря на жару, Ване в этой стране нравилось. Он даже начал осваивать понемногу арабский язык и уже мог объясняться с партнерами компании на бытовые темы: «Мархаба! Киф халек?». Самое главное, он уже заработал на мицубиси-голант, на которой и гонял со скоростью 170 км по ровным, как стол, и широким, как пустыня, автобанам.  В городе, где он жил и работал, была целая колония русской молодежи – ребята и девушки, занятые кто в турфирмах, кто на авиаперевозках, а некоторые имели  здесь частный бизнес, перегоняли в Россию престижные иномарки. С этими ребятами Ваня проводил все свободное время, ездил по пятницам, когда в стране мусульманский выходной, купаться на океан и развлекался в ночных клубах. 
   Мать одновременно радовалась и тревожилась за сына. Радовалась тому, что мальчик, как ей представлялось, находится в полной безопасности: страна  по-восточному пуританская, сухой закон, практически нет преступности и наркомании, тогда как дома, в России... Но и тревожилась, особенно первые годы после его отъезда: что он ест,  кто ему стирает, гладит и убирает (фирма снимала Ване двухкомнатную квартиру). Пока он жил дома, все это делали мама или, в ее отсутствие, бабушка.
   - Вот и пусть привыкает сам за собой ухаживать, - говорил на эти охи и вздохи отец. – Меня в суворовское вообще в 11 лет отдали, и ничего, выжил.
   - То ты, а то – ребенок! – возражала мать.
   - Какой он ребенок! Выше меня вымахал!
   На самом деле, сынок устроился так: ел в фаст-фудах (отчего вскоре стал побаливать желудок), белье возил в прачечную, пылесосили девушки-подружки из русской колонии. Праздник наступал, когда мама передавала челночным авиарейсом  посылку с продуктами, там были непременные пирожки (еще теплые, лёту было всего три с половиной часа), салат оливье в литровой банке, разделанная уже селедочка с луком, пакет гречки, черный бородинский хлеб... Сын называл это «русская еда».
   Однажды она даже  пельмени прислала, лепила их полдня, призвав на помощь подругу Тамару, пока отец ездил по городу в поисках сумки-холодильника. К пельменям были, на всякий случай, положены в отдельный пакет три луковицы, несколько лавровых листочков, черный перец и соль.
   - Ну что там соли нет, что ли? – возмутился В.В.
   - У него может и не быть. Станет варить, а соли нет, что получится?
   Она и письмецо приложила с подробным описанием того, в каком порядке следует приготовить пельмени: закипятить сначала воду, бросить лук, соль, лаврушку, и только потом... Мало того, она все то же самое повторила ему по телефону, когда посылка была уже на месте и даже вскрыта.
   - Мам, да все нормально, девчонки уже варят.
   Съедалась «русская еда», как в пионерском лагере, всем отрядом.
   Летом сын приезжал домой, коротко стриженный, загорелый, в белых джинсах и тончайших белых рубахах навыпуск, в кожаных сандалиях, состоящих из двух ремешков, на босу ногу. Иностранец. Мать ахала и любовалась: красавец, и совсем уже мужчина. Опасались, что женится там, не приведи Господи, на арабке.
   - Вы что, родители! У них с этим строго, жениться только своим  разрешается.
   Видела она этих арабок, когда гостила у Вани. Укутаны с головы до ног в черное покрывало, одни глаза блестят, у некоторых и глаза спрятаны под темными очками. Возмущалась: смотри-ка, у них мужчины в белых балахонах ходят, чтоб не так жарко, а женщины – в черных парятся. Особенно поразило ее то, что некоторые арабки постарше носили на лицах железные маски с прорезями для глаз и рта. Вернувшись, она рассказывала про это всем своим знакомым женщинам, повторяя: «А мы еще чего-то ропщем!».
   Все опасения насчет Вани снялись, когда он объявил, что в Москве есть девочка Лиза, с которой он случайно познакомился весной на выставке новейших технологий, она подрабатывала там, рекламируя  как раз магнитные аппараты. Ваня сначала прошел мимо, но успел зацепиться глазом, обернулся, глянул повнимательнее, вернулся назад и подошел к стенду, у которого она стояла. Девушка была красивая, высокая и стройная, прямо фотомодель, но при этом по-русски милая и видно, что скромная, домашняя. Они поболтали, обменялись телефонами, после чего он улетел к своим арабам, но, как потом выяснилось, названивал ей каждый день и вообще проявил чудеса ухаживания на расстоянии. Например, сидит Лиза дома, в Москве, готовится к экзамену по экономике (она была тогда всего лишь на втором курсе), вдруг раздается звонок в дверь, за порогом стоит незнакомый человек с огромным букетом цветов.
   - Это вам!
   Только успел вручить, как другой звонок, телефонный, в трубке – голос Вани:
   - Это от меня!
   Отработано синхронно до минуты.
   Летом они поженились.
   Свадьбу решено было делать в С., и все хлопоты легли, естественно, на мать. В радостном возбуждении она рисовала домашнюю стенгазету с поздравлениями, составляла списки приглашенных: отдельно тех, кто поедет в загс (в основном молодежь), и тех, кто поедет в церковь, на венчание (родственники и близкие друзья), наконец, самый большой список – на банкет. Пригласительные билеты, кувертные карты, украшение зала (цветы, шары, гирлянды), музыкальное сопровождение, артисты, ведущий, сценарий свадебного вечера – все было на ней. Она даже дом и двор на Инжирной, откуда уезжали регистрироваться и венчаться молодые, украсила цветами и шарами, сюда же, во двор, были выставлены столы с шампанским и фруктами. Из раскрытого окна гремела на всю улицу музыка. Мать, хоть и устала от хлопот и волнений, пребывала в радостном, приподнятом настроении, глаза ее то и дело увлажнялись слезами умиления, в общем, это были, как она сама потом говорила, счастливые дни ее жизни.
   Свадьба удалась на славу, молодые тут же укатили в Италию - Грецию, а Мируся без передыха продолжала принимать в доме гостей. Сначала сестра с племянником, потом подруга с мужем из Москвы, потом бабушка Зоя Ивановна с другой бабушкой, сестрой покойного дедушки, а там уже и дети вернулись из свадебного путешествия.  В сентябре В.В. увез Мирусю отдыхать в Чехию, но она и там  толком не отдыхала, а  сидела часами за столиком-бюро в их номере и стучала по клавишам ноутбука, что-то то ли дописывая, то ли переписывая заново.
   Вернувшись, снова погрузилась в обычную домашнюю суету, осложнявшуюся отсутствием Аннушки и Кости, отпущенных на две недели домой, в Черновцы. Теперь Мируся сама вставала пораньше, поливала из шланга двор и цветы, мыла галерею, кухню и прихожую, и к моменту пробуждения остального семейства везде было чисто, и стоял на столе завтрак. Молодожены разъезжались теперь в разные стороны: Ваня – к своим арабам, где ему оставалось отработать по контракту еще год, Лиза – в Москву, к родителям, продолжать учебу на третьем курсе. У В.В. тоже подходил к концу отпуск и предстояло возвращение в столицу, теперь уже надолго, до зимних праздников. Мируся говорила, что вот проводит всех, дождется Аннушку и тоже поедет, только не в Москву, а сначала в К., где обещала покрестить ребенка у племянницы и подыскать квартиру для двоюродной сестры, надумавшей переезжать из Полтавы поближе к своим.
   Хлопотное выдалось то лето. Впрочем, как и все предыдущие и последующие.
 
   Впервые в жизни Ваня испугался за мать. Он никогда еще не задумывался о том, что ее может не быть, может однажды не стать. До сих пор, во всем, что происходило в его жизни, мать участвовала самым непосредственным образом, и хотя он был уже достаточно взрослым и самостоятельным  человеком, без совета с ней и с отцом, ни одного серьезного шага никогда не предпринимал. При этом с отцом у него были более  суровые, мужские отношения, с мамой можно было расслабиться, стать на минутку маленьким мальчиком, пожаловаться и поныть, зная, что она  пожалеет, погладит по головке и поцелует, как в детстве; маму можно было о чем угодно попросить и быть уверенным, что она все сделает так, как он просит. Конечно, она доставала его своими  почти ежедневными звонками. Как ты там? А что ты кушаешь? У тебя что, насморк?  Сама признавалась, что, когда дело касается Вани, она становится полной идиоткой и начинает задавать самые идиотские вопросы. Но Ваня обычно пропускал их мимо ушей, отвечал односложно:
   - Все нормально, мам.
   Тем не менее, представить себе жизнь без матери, ее звонков и ее идиотских вопросов он не мог бы. Как и поверить в то, что с ней когда-то что-то может случиться. Он настолько уверен был в стабильности их жизни с отцом, в его возможностях решить любую возникающую проблему, что ему и в голову не приходило за них волноваться.
   Как раз в сентябре заканчивался срок его работы за границей, в Москве его ждала беременная жена, они уже строили планы, где лучше рожать и где потом жить всем вместе – там же, в Москве, или, к чему больше склонялся сам Ваня, здесь, в С.  Он как раз собирался поговорить об этом с родителями, больше надеясь на мать, что она, если даже отец будет против, уговорит его, и им разрешат обосноваться в доме на Инжирной. Кроме того, он рассчитывал, что именно его мама поможет им на первых порах с ребенком, она ведь все равно не работает, тогда как мама Лизы – совсем еще молодая женщина и работу не бросит. И вот – на тебе: мама, самый родной, самый необходимый ему сейчас человек, куда- то пропала. Она, которая всю жизнь дрожала за Ваню, чтобы с ним ничего не случилось, сама оказалась настолько неосторожна, что...
  
   Между тем, рассказано было про ночную поездку Мируси на студию телевидения и домой к подруге Тамаре.
   - Телефон знаете?
   Ваня набрал номер студии:
   - Здрасьте, теть Том, это Ваня. Да, прилетел, сегодня. Теть Том, а мама  мне ничего не передавала? А, понял, сейчас я к вам подъеду.
   Взрослые – отец, тетки, Аля – вытаращили глаза от удивления.
   - Что она тебе сказала?
   - Пока ничего, просила приехать.
   - Так езжай немедленно!
   Он вернулся минут через сорок и выложил на стол несколько стодолларовых бумажек.
   - Это еще что такое?
   - Это тетя Тома вернула, говорит, что мама, когда была у нее, дала ей эти деньги на какую-то косметическую операцию, я не стал вникать. Говорит, что чувствует себя очень виноватой и что пока мама не вернется, она не хочет, чтобы эти деньги были у нее, мол, они вам  сейчас могут больше пригодиться.
   - Свят, свят, свят! – перекрестилась вдова Аля, подумавшая Бог знает о чем.
   В.В., напротив, плюнул в сердцах и беззвучно выругался.
   Была уже среда, третий день поисков, все ждали известий с улицы Мимоз, от Лёни Захарова, лично караулившего там психотерапевта Инну и обещавшего вытрясти  из нее душу.
   Услыхав про психотерапевта, сын спросил осторожно:
   - А мама что, лечилась?
   - Да нет вроде, хотя теперь мы и сами не знаем... – оправдывались  тетки.
   Ваня походил кругами по комнате, остановился против отца.
   - Пап, а ты помнишь, что она нам  тогда устроила, после свадьбы?
   - А что она устроила? – пожал плечами отец. – По-моему, ничего особенного.

   ...В тот день он проснулся от того, что услышал в доме пение. Тихое, далекое, где-то внизу. Все в доме еще спали, стоял такой утренний полумрак. Он зажег лампу, глянул на часы, было начало седьмого. Пела женщина, он даже не сразу понял, что это Мируся. Сначала  удивился, потом обрадовался – раз поет, значит, у нее сегодня хорошее настроение, потом снова заснул, а когда окончательно проснулся и встал, с еще большим удивлением  понял, что она все еще поет. Ходит по дому и поет. Он спустился в столовую, поцеловал ее, она  улыбнулась отстраненно и продолжала петь. Он попытался с ней заговорить, полагая, что она  начнет отвечать и перестанет петь. Не то, чтобы  пение его раздражало, но как-то нарушало привычный уклад жизни – он, например, любит утром послушать новости по телевизору и почитать одновременно книжку. Она подала ему завтрак, так же, напевая – негромко, но задушевно,  вроде как для самой себя. Он позавтракал молча и уехал по делам. И где-то уже в середине дня позвонил сыну и спросил: как там мать? Сын ответил: поет.
   - Как, до сих пор?
   - А когда она начала?
   - Семи еще не было.
   - Странно, - сказал Ваня.
   Теперь она пела в саду. Сидела с распущенными волосами, в какой-то хламиде, которую сто лет не надевала, на раскладном стульчике, под яблоней, в дальнем углу сада, перед ней было какое-то подобие мольберта, то есть на другой раскладной стул был поставлен и прислонен к спинке лист картона, на котором она, видимо, что-то рисовала. Сидела она лицом к морю (дом  стоял на склоне, так что море было видно с верхней части двора), водила кисточкой (где только она ее взяла?) по картону, на котором уже вырисовывался некий пейзаж, и при этом еще и пела. «Утро туманное…» она пела. Муж и сын переглянулись, не зная, смеяться им или тревожиться. Что это она? Прикалывается или с ума сошла?  Не сговариваясь, решили сделать вид, что ничего не произошло, и их ничто не удивляет.
   - Мам, ты что тут делаешь, рисуешь, что ли? – спросил Ваня.
   - «Вспомнишь разлуку с улыбкою странною, многое вспомнишь родное, далекое…» - продолжала она напевать, словно бы никого не замечая.
   - А мы сегодня обедать будем? – спросил серьезно В.В.
   - «Слушая голос колес непрестанный, глядя задумчиво в небо широкое…», - пропела Мируся и лишь мельком, но выразительно взглянула на юную невестку. Та упустила глаза и сказала мужчинам:
   - Ну, что вы не видите, мама отдыхает, пошли, сами чайку попьем. А вам, может, сюда принести? – обратилась она к свекрови непривычно ласково.
   Та мотнула головой и продолжала, напевая, водить кистью по картону.
   Удивленные, все пошли в дом и там в полном молчании выпили чаю с бутербродами и разбрелись по дому, каждый заниматься своими делами.
   Она пела, не переставая, весь день. После романсов пошли русские народные – «Окрасился месяц багрянцем…», потом старые советские – «Снова замерло все до рассвета…», ближе к обеду невестка, побывав в саду, сообщила, что мама поет «Милая моя, солнышко лесное…».
   - Так, пошли барды, может, скоро выдохнется? – предположил сын.
   - Она? Да она может сутки петь, не останавливаясь.
   Голос у нее был небольшой, домашний, но она знала очень много песен и главное – все слова,  любила петь в компании, за столом. В последние годы это бывало редко, чаще всего до пения вообще не доходило, а если доходило, то В.В. ее одергивал: хватит, поедем домой. А ей хотелось еще. Он говорил: «Ну, тебя не остановишь!».
   - Кончится тем, что она охрипнет, - мрачно сказал В.В. и решил сделать еще один заход в сад.
   Пейзаж уже проявился на картоне – далеко в море белел парусник, а по берегу брели, взявшись за руки, стройная молодая девушка в развевающейся хламиде и молодой человек, пока как следует не прорисованный.
   «Но не я, - подумал про себя В.В., - рост не мой»
   - Золотко, может пойдем в дом, отдохнешь, перекусишь… Прохладно уже.
   - Сейчас меня нет, но я вернусь, - загадочно сказала Мируся и покачала  головой.
   Он подумал, что, может, стоило бы вызвать врача, но… какого? Не психиатра же. Он потоптался возле двух ее стульчиков, вздохнул нарочно громко и пошел в дом.
   Под вечер решено было созвать консилиум. Позвонили  семейному доктору, Ольге Петровне и подруге Тамаре. Те примчались, им показали из окна, что происходит, доктор спросила, нет ли температуры, а подруга, не было ли какой-нибудь ссоры в доме, может, кто обидел ее вчера. Нет, ничего такого. Сначала к «больной» пошла Ольга Петровна. Та улыбнулась ей и даже руку свободную протянула, но кисть не отложила и петь не перестала. Теперь, видимо, снова пошли романсы, она напевала «У церкви стояла карета…». Разговора никакого не получилось, и Ольга Петровна, успевшая только пульс нащупать (пульс был нормальный), обескураженная, вернулась в гостиную.
   - Что она вам сказала?
   - Она сказала: «Оставьте меня в покое».
   Подруга тоже двинулась, больше из любопытства, но на все ее расспросы с видом как ни в чем не бывало (будто вот только что зашла случайно и понятия не имеет, что тут с утра происходит), ответом была  рассеянная улыбка и мурлыканье очередного песенного шедевра – «Мне не жаль, что тобою я не был любим…».
   Все отступили, сочтя, что на ночь-то она никак в саду не останется, она темноты боится и мерзлячка к тому же. И стали молча смотреть телевизор. Доктор и подруга уехали, но просили звонить и держать в курсе.
   И правда, как только стемнело, Мируся сама неслышно появилась в гостиной, поставила свой картон с почти законченной картиной у камина и поднялась в спальню, напевая при этом: «Ночь светла, над рекой тихо светит луна…».
   - Я боюсь, - сказала невестка.
   - Для таких случаев надо иметь  семейного психоаналитика, - сказал сын.
   - Ты думаешь, у нас уже есть эти психоаналитики? – усомнился отец.
   - У нас уже все есть.
   В эту ночь она спала, как ребенок – безмятежно и сладко, и даже временами улыбалась во сне. В.В. несколько раз за ночь включал ночник и тревожно посматривал на нее. 
   Утром она была свежа, весела, разговаривала, как обычно, и о вчерашнем не вспоминала, казалось, и не помнила. Ну, и они не стали ей напоминать, а потом и вправду забыли. И только теперь тот странный случай всплыл в памяти и заново заставил задуматься: что ж это было?                                           
 
   - Я, кажется, знаю, что это было, - сказала Аля. -Это такой специальный психологический прием. Если становится невмоготу, то надо от всего отключиться и сделать то, чего тебе самой в данный момент хочется, даже, если это «что-то» не совсем обычно. Например, полежать на земле, или опустить ноги в воду, или пойти куда глаза глядят...
   - Что-о-о? – хором закричали В.В. и сестры.
   - ...а потом вернуться.
   - Это Инна вас такому учила?                                                        
   - Нет, это в книжке написано.
   - В какой?
   - Я не помню название, она там, в кабинете у вас стоит...
   - Пошли, покажешь, - вскочила Лана.
   Аля на удивление быстро нашла нужную книжку.
   - «Бегущая с волками», - прочла Лана. – Первый раз вижу.
   Она стала медленно листать, обнаруживая чуть не на каждой странице подчеркнутые и помеченные галочками места.
   - О, вот оно:
    «…Перечитать отрывки из книг или единственное стихотворение, которое вас тронуло. Хотя бы несколько минут побыть у реки, у ручья, у родника. Полежать на земле в пятнах солнца.. Посидеть на крыльце, что-то перебирая, что-то перешивая… Идти или ехать куда глаза глядят в течение часа, а потом вернуться... Встретить восход солнца. Поехать туда, где городские огни не мешают звездам... Посидеть на мосту, свесив ноги.... Сушить волосы на солнце. Опустить руки в бочку с дождевой водой…»
   - Ну, все понятно, - она захлопнула  книгу и пошла вниз, Аля плелась следом, чувствуя себя почему-то виноватой.
   «Может, у нее и правда с головой что-то? – рассуждала сама с собой Лана. – Может, она не хотела, чтобы мы все знали об этом, и пыталась сама лечиться? А может, эта Инна успела ее куда-нибудь в психушку засунуть? Бедная, бедная Руся!». Только она вознамерилась высказать свои догадки, как В.В. ее опередил:
   - Захар только что звонил. Кажется, она появилась!
   - Кто, Руся?
   - Нет, Инна!

10

   Моя дорогая девочка! Эту часть моих записок к тебе я начинаю далеко от дома, в крошечном городке под названием Марианские Лазни на Западе Чехии. Что тебе сказать? Городок чудесный, стариный парк, старинные отели. Здешние минеральные воды особенно хороши для почек, потому сюда и ездят в основном немцы – известные любители пива, тогда как русские предпочитают отдыхать и лечиться в соседних Карловых Варах, тамошняя вода больше годится для печени,  что для наших соотечественников актуальнее.  Названия марианских источников – Рудольф, Каролина, Фердинанд – тоже напоминают о немецком прошлом этого городка, да и сам он до сих пор значится  в путеводителях под двумя именами, второе из которых даже более известно – Мариенбад.
   Желаю тебе когда-нибудь побывать здесь, но – не скоро, не скоро, потому что этот курорт, что ни говори, для стариков и старушек,  попивших на своем веку пива и других веселящих напитков. Даже мне, еще далеко не старушке, но уже поглядывающей на них с сочувствием и страхом (неужели это и мое надвигающееся будущее?) скучновато здесь. Хорошо, что, не изменив своей привычке, я прихватила с собой  ноутбук, и теперь, прогулявшись поутру на источник, приняв углекислую ванну и позавтракав в ресторане отеля за столом с хрустящей белой скатертью и накрахмаленными до несгибаемости салфетками, мы поднимаемся в свой номер с видом на парк, муж мой усаживается смотреть по доходящему сюда первому каналу фильм про Ниро Вульфа, а я закрываюсь в другой комнате и пытаюсь что-то писать.
   Я хочу теперь рассказать тебе о другом твоем дедушке, который встретит твое рождение и будет рядом с тобою, пока ты будешь расти и подрастать в нашем доме. Думаю, вы полюбите друг друга. Все зовут его Васильичем, или В.В., а для меня он – просто «Котик», так уж у нас завелось, из песни слова не выбросишь, а мне удобно называть его здесь, в этих записках, так, как в жизни.
   Мы теперь много ездим с Котиком. По этой причине мне все труднее пишется. Это раньше, работая в газете, я умела писать в любой обстановке – в шуме, в гаме, днем ли, ночью ли (по ночам даже лучше получалось). Но теперь, когда я давно уже «вольный художник» и пишу для себя, мне нужны  уединение и тишина. А также достаточное количество свободного времени. Но никто из моих близких не хочет этого понимать. Вот и Котик – из самых благих побуждений, конечно, - тащит меня то в Ниццу, то в Биариц, а то вот в Марианские Лазни. Он прав: пока мы живы, надо посмотреть мир, ведь смолоду у нас не было для этого ни возможности, ни денег. В той, прежней жизни я один-единственный раз выезжала за границу – в тогда еще союзную Югославию, по путевке «Спутника», с 30 советскими рублями, обменянными на 540 югославских динар. Теперь мы можем ездить куда хотим и тратить сколько вздумается. Вот и наверстываем.
Но  все чаще  я  ловлю себя на мысли, что в действительности ничего этого мне не надо, а все, что надо, - это отдельная комната, стол с компьютером, стопка чистой бумаги и, чтобы никто меня не трогал, никуда мне не надо было спешить и никакие обязанности надо мной не висели. Вместо этого я и дома только и делаю, что езжу туда-сюда, туда-сюда. У нас, видишь ли, квартира в Москве и дом на побережье, там и там  устроен для меня отдельный кабинет, а работать-то и некогда. Дом – это большое хозяйство, и сколько же  времени оно требует, хоть сама я давно уже не мету и не мою, а все равно – время и душу он забирает, еще и как! И все вспоминаю свою старую маленькую квартирку и свой столик, заваленный газетами и книгами, и как мне там хорошо, всласть работалось.
   Пишущему человеку лучше быть нищим или хотя бы бедным. Наличие собственности, не способствует вдохновению, уводит мысли совершенно в ином,  чуждом писательству направлении...
   Впрочем, извини, моя дорогая, я же еще не объяснила тебе, откуда все это взялось, и как я дошла до жизни такой. Поэтому перенесусь-ка я из сказочного Мариенбада в родную свою провинцию и отмотаю назад... сколько же? – о, да уже целых 17 лет!

   В то время мы жили с моим сыночком (твоим будущим папой) вдвоем. Я много работала, уезжала в редакцию утром и возвращалась поздно вечером, иногда даже ночью, такой раньше был график выпуска газет, ночной. Сыночек, придя из школы, проводил время на улице, гоняя летом в футбол, а зимой в хоккей. В дворовой команде его, самого маленького, всегда ставили вратарем, так ловко он «гасил» мячи и шайбы. Учиться он не любил, и меня довольно часто вызывали в школу.  Это было тяжелой повинностью, потому что, когда меня, бывшую круглую отличницу, какая-нибудь молодая учительница начинала стыдить и воспитывать, я не могла этого вынести и еле сдерживалась, чтобы не расплакаться.  А однажды и расплакалась прямо в кабинете директриссы, пригласившей меня по поводу драки моего сына с двумя мальчиками из старшего класса. Она, видите ли, считает, что я должна больше внимания уделять воспитанию ребенка. Ясно, должна. Конечно, должна. Но вот не получается. Плохая я мать.
   В детстве, до школы, мы  с ним много читали. Кстати, мальчики в отличие от девочек любят совсем другие сказки, даже и не сказки, а истории, где главные персонажи – не прицессы и принцы (принцы – это тоже из девчачьих сказок), а смелые и ловкие герои. Сначала  мы читали с ним «Айболита», потом  «Незнайку» - в Солнечном городе и на Луне, потом «Волшебника Изумрудного города» и «Урфина Джюса» с его деревянной армией, потом, уже перед самой школой - «Маугли» и «Робинзона Крузо»... Мальчики ведь должны учиться смелости и находчивости, а также разным военным хитростям. Но лучше бы я не спешила прочесть  шестилетнему ребенку «Робинзона», а приучила его читать самостоятельно. Почему-то я этого не сделала (не смогла, не успела, не получилось), а школа надолго отбила у него охоту к чтению.  То есть мальчик любил книжки, но только, когда их ему  читали  вслух, сам же так и не пристрастился к этому лучшему из человеческих занятий. 
   Зато он любил рисовать и мог часами сидеть за своим секретерчиком, склонив голову, высунув кончик языка, и рисовать большие, подробные картинки, умещая на небольшом листе множество фигур и предметов. Однажды он умудрился на стандартном листе писчей бумаги изобразить 100 танцующих скелетов. Я его на всякий случай поругала, но листочек не выбросила, все-таки труд.
По воскресеньям мы с ним ездили на кладбище, к его отцу. Пока я собирала опавшие листья, он приносил из колонки, находящейся  вдалеке от Гошиной могилы, воду, я мыла памятник, наливала остатки воды в пластмассовую банку, ставила цветы, он относил подальше мусор, потом мы еще немного сидели с ним на скамейке у прибранной могилки и отдыхали. Он никогда ни о чем меня не спрашивал, сидел, прижавшись плечиком, и молчал.
   Лето он проводил на даче у бабушки, Гошиной мамы, там у него были велосипед, самокат, куча солдатиков и машинок. Бабушка, которая, собственно, его и вырастила (в свое время я «подбросила» ей четырехмесячного кроху, а сама вернулась на работу), кормила его клубникой и черешней, дед давал порулить своим старым «Москвичом», в общем, ему там было неплохо. Я приезжала к ним на субботу- воскресенье, если не брала работу на выходные домой. Он ждал  меня, выбегал на проселочную дачную дорогу и караулил автобус из города.
   В самое первое лето без Гоши мы ездили с ним в Ленинград. Приятельница, редактор городской пионерской газеты, пригласила нас на недельку отдохнуть, посмотреть город. Сама я  уже не раз там бывала, но ради ребенка стоило поехать еще. Ему было десять лет. Мы шли с ним пешком по Невскому, он крепко держал меня за руку, боясь оторваться и отстать в чужом, многолюдном городе. Вдруг спросил:
   - Мама, ты не выйдешь замуж?
   Это был первый случай после смерти Гоши, когда он заговорил со мной на такую сложную для него тему.
   - Ну что ты, Ванечка, - сказала я. – Нам же хорошо с тобой вдвоем, правда?  Так и будем жить.
   Он, видимо, не очень поверил, потому что через несколько шагов сказал:
   - Ты не выходи, ладно? А то еще попадется какой-нибудь дурак...
   Я и не думала ни о чем таком, хотя все мои родные в один голос убеждали: нельзя «хоронить себя», ты еще «молодая и красивая» и, значит, обязательно надо «устроить свою жизнь». Причем так говорили не только мои, но и Гошины родные.
   Говорить легко, труднее в этом возрасте встретить человека свободного, труднее понравиться, труднее самой влюбиться. То есть влюбиться-то как раз нетрудно. Оставшись одна, я  мысленно допускала для себя  такие, ни к чему серьезному не обязывающие отношения. Более того, только такие и допускала, о другом не помышляя, не желая снова себя закабалять, успев уже оценить преимущества жизни  никому (ни родителям, ни мужу) не подотчетной, свободной женщины. Чего на самом деле остро хотелось – так это поработать, наконец, в полную силу, не отвлекаясь, не деля свое время между семьей и профессией, наверстывая все, что было упущено не по своей воле. Казалось: вот теперь уж я осуществлю все, чего хочу, на что способна.

   Вечный и практически неразрешимый женский вопрос состоит не в том, любить или не любить (разумеется, любить!), а в том, работать или не работать. Имеется в виду не домашняя работа, она никогда не в счет, а работа вне дома, профессия. В разные времена на этот вопрос отвечали по-разному – и общество в целом, и отдельно взятые мужчины, и сами женщины.
   То, что  пишет, к примеру, Симона де Бовуар (ее книгу ты найдешь в нашей библиотеке) о самоощущениях женщины, будто ей очень плохо в этом мире, устроенном мужчинами по их, а не ее разумению и где все подчиняется мужской, а не женской воле, имеет отношение только к умным, образованным и развитым женщинам, а их не так много даже в наше, гораздо более продвинутое время. Большинство же женского племени, как тогда, так и сейчас, во-первых, спокойно принимают все, как есть, не помышляя ни о бунте, ни о каком-то ином, схожем с мужским уделе, во-вторых, не испытывают особых неудобств от того, что всем в обществе заправляют именно мужчины, их такое положение дел вполне устраивает. Но в отношении умных и, следовательно, страдающих от неравенства женщин она, безусловно, права.
   Книга «Второй пол» писалась в самом конце первой половины ХХ века (вышла в1949 году),  упования и надежды автора обращены были к неведомому ей опыту социализма, будто бы именно при таком общественном устройстве гарантировано равенство полов и разрешаются наконец все те проблемы, что веками мучили женщин. Кое в чем она не ошиблась. Действительно, что касается  образования, профессии, предоставления работы и элементарных политических прав, социализм выгодно отличался от традиционного капитализма, каким его знала Симона де Бовуар. Но случилось нечто, ею не предвиденное.
Если капитализм убивал в женщине человека, личность, то социализм, в некоторой степени возвысив ее до человека, стал убивать в ней женщину. Это, я думаю, понравилось бы мадам Симоне еще меньше. Если в буржуазном обществе женщина часто рассматривалась как собственность мужчины, то в социалистическом ее стали воспринимать, в первую очередь, как гражданку, патриотку, работницу, активистку и уж в самую последнюю очередь как женщину. Вообще все сугубо женское, женственное не приветствовалось, затушевывалось, не являлось предметом  государственного интереса, признавалась разве что одна женская ипостась – мать, и соответственно одна проблема – матери и ребенка.
   В эпоху  демократии, при которой мы сейчас якобы живем, женщина должна иметь возможность, по крайней мере, сделать свой  выбор, предпочесть активную, наравне с мужчинами профессиональную, общественную деятельность, или же – тихую семейную обитель. И тот, и другой выбор должен быть, по идее, одинаково уважаем обществом. Совмещать одно и другое с равным успехом никогда и никому не удается. (Мне уж точно не удалось, как я ни старалась). Впрочем, никакого улучшения положения женщин с приходом демократии не произошло. Как раз они-то больше всех  и пострадали от реформ, учиненных на рубеже веков, а дискриминация по признаку пола расцвела и вовсе буйным цветом.
   Остается принять за данность, что  л ю б о й  общественный строй, независимо от его политической окраски, эксплуатирует женщину. При любом государственном устройстве женщина находится в неравном, невыгодном по сравнению с мужчиной положении. 
   Над ним – только Бог, над ней – Бог и мужчина.
   Почему среди великих философов, писателей, музыкантов, художников нет женщин? При том, что в массе своей женщины не глупее, а часто умнее мужчин, а отдельные из них способны создавать умные, талантливые и уж во всяком случае добротные произведения. Но гениев среди женщин не бывает. Только в поэзии и актерстве есть по два-три великих женских имени. (То и другое – скорее сфера чувств, где женщина от природы сильнее). Если гениальность дается свыше, от Бога, то это значит, что Бог не наделяет ею женщин. Не положено. Как  не положено женщине входить в алтарь. Но не потому ли ни одна женщина не может всецело отдаться  профессии, как это делает мужчина, что за ней всегда  сохраняется  другая, более важная женская функция – деторождение, и лучшие годы ее жизни отданы этой функции? Если у женщины есть семья, муж, дети, она лишь частично, урывками может заниматься профессией, особенно, если речь идет о профессии, связанной с искусством. Если же она одинока и бездетна, то ей недоступна очень важная часть жизни, без знания которой она не совсем полноценна как автор.
   Женщины смогут сравняться с мужчинами в творчестве, лишь когда станут абсолютно свободными от деторождения и от кухни. Но тогда они перестанут быть женщинами, а станут разновидностью мужчин. И не к этому ли все постепенно и движется?  Кризис рождаемости, гражданские браки, однополая любовь, дети из пробирок, стиль унисекс и т.д.  Может, изначальная функция женщин постепенно отомрет, любовь заменят суррогатом, а  деторождением займется наука? Другой вопрос: а что может создать такая освобожденная от собственной природы женщина?

   Итак, мир устроен не в нашу пользу, моя девочка. И с этим ничего не поделаешь. Наш собственный выбор – это смириться и быть «бездеятельной, пустой, пассивной и послушной»  или не смириться, и значит, быть  непослушной, деятельной и активной.
   Мне всегда нравились женщины, которые стремились стать вровень с мужчинами, а то и выше их. Я  тоже всегда хотела заниматься чем-то таким, что не зависит от моего пола, не является сугубо женским занятием. Я  уже рассказывала тебе, что  росла очень активной девочкой. Но школа нас, девочек, несколько дезориентирует, в школе мы привыкаем верховодить, а потом оказывается, что в жизни вообще-то верховодят и все решают мужчины. И совсем неважно, кто умнее, кто больше книжек прочел, у кого талант, а  у кого его нет и в помине. Мужчина и только мужчина должен быть  директором, председателем,  начальником, заведующим...
   И вот ты работаешь, работаешь, работаешь, и вдруг оказывается, что ты умеешь делать то, что делают мужчины, и даже лучше. Как исключение из правил тебя могут признать и продвинуть, в интересах  дела тебя даже могут назначить на руководящую должность (если на данный момент рядом не окажется  подходящего претендента мужского пола). Так в самый разгар перестройки, на волне всеобщего энтузиазма, полная идей и планов, ты неожиданно для  всех станешь главным редактором самой большой в ваших краях газеты, единственная из женщин, будешь заседать наравне с мужчинами  в бюро обкома, уверенно выступать на пленумах и сессиях, писать серьезные аналитические статьи в  центральные газеты, с тобой будут советоваться  первые руководители области, твое имя будет на слуху у читателей, и благодаря всему этому, ты без труда выиграешь на первых альтернативных выборах в местный парламент у шестерых соперников-мужчин.
   Женщина! Как ей это удается? Ну, знаете, бывает... У нее талант и мужской ум к тому же. Уникальный случай. Ничего уникального! Очень многие женщины достигли в журналистике успехов, равных мужским и выше. Другое дело, что почти все они остались одинокими или стали ими в процессе своего восхождения на вершины профессии. Так и ты – достигла своей вершины в промежутке между двумя браками, пока была свободна и ни от кого не зависима. Тебе казалось тогда, что наступил золотой век журналистики и одновременно твой собственный звездный час. И вот на самом пике карьеры, на взлете...
   Видит Бог, я не искала никаких встреч, не высматривала в толпе окружавших меня мужчин «объект» для завязывания каких бы то ни было отношений, мне было не до этого. Он сам меня высмотрел, нашел и взял в тиски так, что стало не увернуться, не выскользнуть, не свести все к шутке, к легкому флирту.
   В сущности повторилась старая история. «Лучше, когда тебя любят...».  А ты сначала просто позволяешь себя любить, занятая тем временем своими, более важными, чем любовь, делами, потом помаленьку привыкаешь, потом привязываешься, потом, не заметив, как и когда это случилось, в один прекрасный день понимаешь, что сама уже не мыслишь своей жизни без этого человека. О тебе никто и никогда так не заботился, как он. Это так непривычно и так, оказывается, приятно...  Будто какая-то мощная глыба вдруг выросла рядом с тобой. Она и защищает (хотя ты вроде не нуждаешься в защите), но и отгораживает от всего, от всех, не оставляя никаких путей к отступлению.
   У меня было сильное предубеждение против его профессии. Пресловутые «люди в штатском», серые, невыразительные, вечно озирающиеся, вечно всех ( а нас, журналистов, в первую очередь) черт знает в чем подозревающие...  Но он совершенно не вписывался в этот скорее «киношный» стереотип. Уж он-то как раз – слишком заметный, идет по улице – его издали видно,  высокий, плотный, большой. И как все большие люди – шумный, общительный, говорит громко, любитель компаний и анекдотов, сам рассказывает, в том числе – политические, но особенно хорошо у него получается  с кавказским акцентом: «Дэвушка, а дэвушка, пэрсик хочишшшь?..». Пьет наравне с нашими, редакционными, но, в отличие от них, совершенно не пьянеет. И когда кто-нибудь начинает приставать к нему с пьяным вопросом: «А меня вы подслушиваете?», он  хохочет: «Да кому ты, на хрен, нужен!». Журналистская братия не отстает, кто-то заводит провокационный разговор о казачестве, и тут оказывается, что он больше их знает – и о дроздовцах, и об алексеевцах, и вообще о русской эмиграции, это его конек. Вы, говорит, про такого поэта слышали – Николая Туроверова? Никто не слышал (шел только 87-й год). Стал читать стихи. Это он для меня, конечно, старался, хотел понравиться. Наши смотрят с любопытством:  если это чекист, то какой-то нетипичный. И на меня поглядывают с ревностью: у тебя с ним  серьезно, что ли? Я отнекиваюсь: да нет, это так, ничего серьезного... 
   Внешне он не в моем вкусе – черты  крупные, грубоватые, словом, не красавец. Но когда тебе 37, а ему 40, об этом как-то даже неловко говорить. Ты давно уже ценишь в мужчине не красоту, а ум и силу. Того и другого здесь в избытке. И постепенно ты убеждаешься, что это абсолютно твой человек, что вся система ценностей совпадает, и чувствуешь, что с этим человеком можно быть самой собой, не подстраиваться, не прикусывать язык, не умерять и не умалять своих амбиций, как часто приходилось делать, чтобы не задеть чьего-то самолюбия. Как это, оказывается, хорошо – общаться на равных! Вы можете часами говорить и не наговориться, он признается, что впервые обрел в женщине друга. Прямо как у Вишневского: «Любимая! Так ты и собеседник!».

   Тем временем сынок мой переживал по поводу происходящего целую гамму чувств. Поначалу он не придал значения появлению незнакомого дяди, потому что принял его за одного из сотрудников редакции, которые часто бывали у нас в квартире (еще при Гоше и после него), пили-ели, бренчали на гитаре, трепались, иногда даже ночевали на раскладушке в кухне или прямо на полу в зале. Потом, когда дядя зачастил, сыночек насторожился:
   - А чего этот все время к нам ходит?
   - А что, он тебе совсем не нравится?
   - У него нос толстый.
   - Ну, нос... Нос это не беда. Ты с ним поговори, он много чего знает интересного.
   Мальчик смотрел волчонком и разговаривал через силу. Приходилось все чаще отправлять его к бабушке, чтобы не травмировать. Когда же хождение к нам дяди стало приобретать слишком очевидный смысл, ребенок спросил:
   - Он что... тебя любит?
   - Наверное, - сказала я.
   - А ты?
   - А я... Я тебя люблю, мой сыночек, единственный на свете. Спи.
   - А ты спой мне песенку.
   Хитрый какой. Маленькому я всегда пела ему перед сном. Особенно он любил песню о Щорсе – «Шел отряд по берегу, шел издалека...» и заунывную «Там вдали, за рекой...». Но теперь мальчику уже двенадцать, какие могут быть песенки... Я закрываю дверь в его комнату и на цыпочках иду в свою, там ждет, не уходит человек, который меня любит.
   - Можно я сегодня останусь?
   Мы почти не шевелимся, боясь, что он услышит. И все равно через какое-то время раздается глухой стук, я вскакиваю и бегу в соседнюю комнату. Сынок колотит острым кулачком в стену и повторяет:
   - Ненавижу! Ненавижу!..
   Сердце мое разрывается на части. Полночи я хожу из комнаты в комнату, успокаивая то одного, то другого. Впрочем, в большой комнате все понимают правильно и готовы терпеть и ждать столько, сколько понадобится. А сколько понадобится?
   Дети растут быстро. Три года спустя  пятнадцатилетний сын говорит мне за завтраком как бы между прочим:
   - Мам! Ну вы думаете жениться или нет?  Сколько он просто так ходить будет?
   - А ты... не против?
   - Я – нет, а ты?

   Все-таки стереотип этот еще силен, и «устроенной» считается только та женщина, которая замужем, пусть даже за совсем никчемным и ни на что не годным мужичонкой. А уж если за мужчиной солидным и крепко стоящим на ногах (будущим генералом), то и подавно. Тут уж все хором: вот повезло так повезло! А может, это ему повезло? Ведь и ты твердо стоишь на ногах, и ты – вполне состоявшийся, успешный  и знающий себе цену человек, привыкший все в жизни делать самостоятельно и в принципе уже не нуждающийся в чьей-то опоре и поддержке. И тебе совсем не хочется терять свою нажитую годами независимость, оглядываться на кого-то, спрашивать разрешения, отчитываться...
   Такая жена – не подарок. Про такую жену трудно сказать: «повезло», скорее – наоборот. Сорокалетняя женщина, с ребенком, с тяжелым опытом семейной жизни, с замашками деловой дамы, сделавшей собственную карьеру... Ведь она ни в чем не станет подчиняться, на все у нее будет свое мнение и суждение, она не будет молча смотреть в рот мужу, у нее у самой рот не закрывается, она привыкла командовать, рулить, брать на себя все решения и всю ответственность – и на работе, и дома.
Он все это понимает и предвидит, но его это не останавливает.
   Я не хотела устраивать никакой свадьбы, стыдясь и стесняясь почему-то самого факта. В пятницу утром заехали в загс, расписались по-быстрому  и разъехались по своим конторам. В середине дня в приемной редакции появилась моя подруга, она же – свидетельница при нашем бракосочетании, спросила у  секретарши:
   - А вы свою шефиню поздравили?
   - С чем? – испугалась секретарша.
   - Как с чем! Она сегодня замуж вышла!
   - А-а-а! – завопила секретарша и понеслась по редакции сообщать новость.
   Через несколько минут в кабинет стали заглядывать сотрудники. Заглянут, посмотрят на меня и скроются за дверью. Подослали заместителя – узнать, правда ли это, и пошли один за другим с цветами и поздравлениями (благо, цветочный базар был прямо под окнами редакции). Пришлось к вечеру накрывать на скорую руку стол и отмечать это дело.

   Второй брак – совсем не то, что первый. На нем  клеймо: вторая попытка. Подразумевается: первая не удалась. С тобой все ясно, а вот почему у него, такого со всех сторон положительного, и – не получилось? Может, ты чего-то про него не знаешь? Да нет, вроде вот он,  весь на виду, весь из себя  положительный, и какой же надо быть дурой, чтобы такого мужика не удержать. Но может, та его жена, первая, и была дура, тогда как же он, такой умный, на ней женился? Ну, бывает, по молодости... Не встретил такую, как ты. Кстати, могли бы встретиться – жили в одном городе, ходили по одним улицам, и даже в комсомол тебя принимали в том райкоме, в котором он чуть позже работал, и газету, в которой  ты печаталась, он регулярно читал, и даже подпись твою под статьями помнит, а вот не встретились.
   Выходить за разведенного – значит брать на себя обязательство быть лучше той женщины, не повторить ее ошибок, выиграть заочное с ней соревнование, не дать ему разочароваться и сказать через какое-то время: «все вы одинаковые». Нет, все мы разные, и про себя-то я точно знаю, что я – другая, но доказывать ничего не собираюсь.  Поживем – увидим, кто чего стоит на самом деле, вот только...
   - Скажи честно, у тебя со здоровьем все в порядке?
   Он смеется:
   - Я здоров, чего скрывать, я кирпичи могу ломать, недавно головой бычка убил!
   Он и правда, пышет здоровьем, большой и сильный. Дай-то Бог, чтобы и всегда так было.
   Сам он, кажется, тоже кое в чем сомневается. Вдруг спрашивает среди ночи:
   - Скажи, ты мужу изменяла когда-нибудь?
   Не скажу. Отвернусь к стенке и сделаю вид, что сплю. В тот момент я еще ничего не могу ему обещать, ни верности по гроб жизни, ничего. И мне не нравятся такие вопросы. Хватит того, что я теперь под пристальными, оценивающими взглядами его родни и друзей, даже в большей степени друзей, чем родни: ну-ка, ну-ка, что это за фифа такая, лучше она прежней или хуже, последняя это его женщина или так, очередная? «Смотрины» длятся долго, несколько лет, у него слишком много друзей, в разных городах страны, с одними он учился, с другими начинал служить, с третьими вообще с детства, с суворовского училища... Пока всех узнаешь, со всеми познакомишься, не один год пройдет, но – признают, все до одного признают, и он будет гордиться, а я  усмехаться: разве могло быть иначе?

   Итак, в 40 лет я снова была замужем, на этот раз за военным (на тот момент подполковником), у которого была взрослая дочь от первого брака. Мое предчувствие сбылось, хотя и не совсем так, как я его поняла тогда, 5 лет назад, стоя на рассвете после похорон Гоши у окна, выходящего на рассвет.
   Оказалось, что самое трудное во втором браке – это... дети от первых браков. Вот уж чего я никак не ожидала. Мне казалось: ну, что тут такого уж сложного, главное, любить чужого ребенка, как своего, не делать между ними различий, и все будет в порядке. На деле все оказалось куда сложнее.
   Первые несколько лет сын называл его дядей и на «вы». Потом, став совсем взрослым, счел, что «дядя» - это для маленьких, перешел на «ты», но и только. Просто «ты», без имени, без обозначения родства.
   - Ты будешь футбол смотреть?
   Потом (без всякого с моей стороны понуждения) он стал называть его «отец», сначала, правда, в третьем лице, за глаза: «отец дома?», «отец сказал...». (Тот, не дожидаясь ответных чувств, давно стал звать его «сынок»). Потом мальчик нашел для себя  удобное слово: батя. И наконец пришло то время, когда сын сказал ему: «Па...». Кажется, это случилось в день его собственной свадьбы.
   - Спасибо, па...
   К тому времени они и правда стали как отец и сын, у них даже появились свои секреты от меня, свои какие-то важные мужские дела, в которые они меня не посвящают, говоря: «Не забивай себе голову лишней информацией, мы тут сами решим...сделаем...разберемся...». Самое удивительное, что сын вырос похожим на него –  такой же светлоглазый и светловолосый (не в Гошу), да и манеру говорить, двигаться перенял. Те, кто не в курсе, говорят, желая сделать комплимент отцу:
   - О, сынок весь в папу!
   Он улыбается, довольный, я смущаюсь, а Ваня демонстрирует полную невозмутимость. Он вообще считает, что незачем всем знать, кто кому и кем приходится.
   У меня с  его дочерью все куда сложнее. С первого дня она меня невзлюбила, да и с чего бы ей меня любить. И чем лучше мы жили с ее отцом, чем ближе становились они с моим сыном, тем меньше она любила не только меня, но всех нас. Поначалу я переживала по этому поводу и изо всех сил старалась отношения наладить. Потом плюнула и пустила все на самотек. Когда мы познакомились, ей было уже 22 , не самый подходящий возраст для такого знакомства. Став старше, она научилась скрывать свои чувства и хотя бы  изображать «хорошее отношение». Бывали периоды, когда она становилась вдруг необычайно ласковой и родной, словно ища в семье отца защиту от кого-то, кто не понял или обидел ее там, в собственной ее личной, тоже не заладившейся жизни. В такие моменты она даже называла меня  в шутку «мамо» (а обычно – по имени). Но как только все более или менее утрясалось у нее самой, снова наступала полоса отчуждения. Я привыкла все сносить и не реагировать, по крайней мере, внешне. Я ее понимала. Девочка – не то, что мальчик, ей труднее смириться с «изменой» отца, даже если никакой измены не было, а просто так сложилась жизнь. На ее месте я бы тоже невзлюбила женщину, заменившую моему отцу мою мать (слава Богу, ничего подобного не происходило в моей жизни). Девочка, дочка  ревнует так же, если не сильнее, как ревновала бы мать, которой на самом деле все равно, у нее давно своя жизнь. А тут еще к чисто женской ревности добавилась ревность детская, ревность ребенка, выросшего без отца, который теперь воспитывает чужого ребенка, притом мальчика. Подозрение, что он его может любить, и любить больше, чем ее, - это подозрение было для нее невыносимо. Когда она впервые услышала, что сын мой  называет ее отца отцом, папой, с ней сделалась истерика.
   - Послушай, Даша, -сказала я ей тогда. –Папа любит тебя и всегда будет любить, ведь ты его единственный ребенок, хотя уже и взрослая тетя, вон какая, сама уже побывала замужем и развелась, должна понимать, что это такое, и перестать, наконец, судить за это своих родителей. А Ване он тоже отец, потому что вырастил его и на ноги поставил. Мы с тобой должны радоваться, что у них такие отношения, что они нужны друг другу.
   Так примерно я ей сказала. Она разрыдалась еще сильнее:
   - А ты думаешь мне он не нужен?

   К тому времени я уже давно оставила надежду родить  второго ребенка.
   Вообще, сказать, что я очень уж этого хотела, не могу. Я не отношусь к тем женщинам, которые непременно хотят иметь двоих, а то и троих детей. Нет, это не про меня. На самом деле одного ребенка лично мне более чем достаточно, чтобы удовлетворить материнское чувство и приобрести заботу на всю оставшуюся жизнь. После его рождения  у меня были совсем другие амбиции и интересы, связанные исключительно с профессией. А если бы даже я сама этого захотела, то Гоша все равно был против, зная о своей неизлечимой болезни и не желая, во-первых, рисковать здоровьем будущего ребенка, а во-вторых, оставлять меня с двумя детьми. Потом, когда все случилось, я была ему благодарна за это.
   Котик, напротив, очень хотел, чтобы я родила ему ребенка, а то и двух.
   В первый раз это получилось слишком быстро, когда я еще не могла понять, будем мы вместе или разбежимся. Впрочем, это было не главное. Я не захотела его сохранить по соображениям карьеры.  Я была так увлечена работой в газете, ну куда тут было рожать ребенка. К тому же, мне это казалось тогда со всех сторон неудобным. Неудобно перед родными, неудобно перед сыном, главное – неудобно перед начальством и перед коллективом редакции, куда я пришла работать, а не детей рожать. И в тот год ребенок не появился на свет. И на следующий год тоже не появился (по тем же причинам). И мне казалось: да, ладно, я еще смогу, стоит только захотеть, решиться, мне ведь всего 38... 40...42...
   В 42 я спохватилась. Тут очень кстати и все декорации поменялись, не стало того начальства, перед которым было неудобно, не стало и той газеты, которой надо было руководить,  да и сын вырос. Но главное, катастрофически набегал возраст, еще немного и будет просто неприлично. И вот я решаюсь и... Ничего не получается. Раз не получается, другой не получается, и врач говорит: да какая беременность, вам уже пора о своем здоровье думать. 
   Котик очень жалел, что тогда, в самом начале  не настоял, потом перестал об этом говорить и напоминать. Мое собственное отношение к этому вопросу несколько раз менялось. Поначалу я была на все сто уверена в своей правоте (иначе просто не сделала бы того, что сделала). Потом какое-то время  тоже сожалела, и очень сильно, ругала себя: дура я, дура! Со временем успокоилась, стала думать, что, раз все так случилось, значит, так и должно было быть... В разное время разные мысли приходили мне в голову.
   Между прочим, в Европе, как я совсем недавно прочла в одной книге, был, оказывается, древний языческий ритуал оплакивания потерь при деторождении, включая смерть новорожденного, выкидыш, мертворожденного ребенка, прерывание беременности и другие важные события в репродуктивной жизни женщины.  Собирались, как я понимаю, женщины, садились в кружок и припоминали, скольких деток потеряли они за прошедший, допустим, год. Такое «оплакивание непрожитых жизней». Красиво и страшно.
О, я многих нерожденных могла бы оплакать!  Но я гоню от себя эти мысли, не вспоминаю, не пересчитываю, не пытаюсь представить, какими бы они были, эти нерожденные дети, сколько бы им сейчас было лет, на кого они были бы похожи...  По-настоящему страшно, больно и горько только в самый первый раз, только тогда, прежде, чем решиться, терзаешься нравственно, потом, с каждым разом все становится проще и прозаичнее, и лишь физическая сторона дела волнует: хоть бы врач попался хороший, хоть бы укол сделали, хоть бы  дочиста, а то опять на повторное...  Уже ни страха, ни горечи, ни терзаний, только боль, всегда только боль и кровь – как  плата за грех.

   ...Мы поженились весной, а осенью его направили служить в приморский город С.  Думаю, он сам  напросился, чтобы только увезти меня подальше от всего, от всех. Ехать предстояло не на крайний север, не на дальний восток – на юг, к теплому морю, которое я так любила с детства, которое и было-то в нескольких часах езды от нашего, тоже ведь южного города.  Другая бы на моем месте обрадовалась своему счастью, я же была в полном смятении. Ехать за ним означало бросить работу,  без которой я жизни своей не мыслила, поставить на своей карьере, призвании и признании большой такой, жирный крест. Но остаться – означало бросить его. Я не хотела ни того, ни другого. И что мне было делать? Все-таки я сама приняла то решение (не сразу, а через какое-то время), сама сделала выбор, сознавая, на какую жертву иду и что теряю. 
   Впрочем, было уже начало 1991 года, до государственного переворота оставалось каких-то полгода. Меня бы, наверное, все равно сняли, еще и дело уголовное возбудили бы за публикацию материалов ГКЧП, а я бы их точно напечатала, потому что куда б я делась, передавал ведь ТАСС, а ТАСС – это было святое. Так что Котик, возможно, меня спас, увезя подальше от надвигавшихся событий, которые в тихом и полусонном городе С. воспринимались вообще, как дурное кино.
   И вот я уже летаю на маленьком самолетике АН-24 из города в город (лёту всего 45 минут) и живу попеременно то в старой квартире – с сыночком, как раз  заканчивающим школу, то – с Котиком, в маленьком, одноместном номере гостиницы, где ужасно узкая кровать и упирающаяся прямо в нее тумбочка с телевизором. Зато здесь есть балкон, с которого хорошо видно море, и, когда он уходит на службу, я, позавтракав сваренным с помощью кипятильника яйцом и чашкой растворимого кофе, выхожу на этот балкон, сажусь в пластмассовое кресло и читаю книжку, поглядывая время от времени на море. Красота. Вечерами мы ходим гулять по набережной, а по воскресеньям, после обеда (до обеда он на службе) – на пляж или в стереокино. 
   Больше такой вольной, почти «холостяцкой» жизни никогда у нас не будет.  Едим мы в буфетах и столовых, а по выходным, - в каком-нибудь ресторанчике, белье отдаем в прачечную, в номере убирает горничная. Потом я уезжаю, и мы перезваниваемся в день по несколько раз. Довольно романтично.
Полоса счастья, за которой, как известно, полагается произойти какому-нибудь несчастью.
   Поздней осенью 92-го он возвращался в город после проведенного в соседнем районе оперативного мероприятия (в тот раз вблизи границы задержали большую партию контрабандного оружия), была ночь, шел дождь, на горной  дороге его служебная «Волга» столкнулась с летевшими навстречу «Жигулями», за рулем которых был пьяный милиционер. Котик сидел впереди, рядом с водителем и чудом остался жив, но – сильнейшие переломы, четыре операции, так и не сросшаяся кость правого предплечья ...
   Как же хрупко все в нашем мире – и здоровье, и сама жизнь, от каких случайностей все зависит – от промчавшегося именно в это время и в этом месте пьяного идиота в милицейской фуражке! Но и я виновата. Это ко мне спешил он ночью, зная, что я прилетела и жду его в гостинице, а мог бы переночевать там  и ехать по светлому, и ничего бы не случилось. Полгода мы кочуем по больницам и госпиталям, потом еще целый год живем все в той же гостинице, ставшей почти родным домом. Теперь я не оставляю его надолго, разве что на пару дней, чтобы смотаться в К. и сделать материал для  одной центральной газеты, с которой  сотрудничаю в качестве собкора.
   Газета, между прочим, крайне оппозиционная по отношению к новой российской власти. Когда-нибудь ты, возможно, найдешь в нижних отсеках нашей библиотеки стопки старых газет, в которых, если не поленишься, можешь обнаружить пространные статьи, подписанные известной тебе фамилией. Должно быть, с высоты того, будущего времени они покажутся тебе непонятными, может быть, удивят горячностью, с которой  автор  в начале 90-х оценивал все происходящее  в столицах и невнятным эхом аукавшееся в наших краях. Но не спеши меня осуждать. Если  запущенные в ту пору  реформы дадут желанный результат хотя бы ко времени, когда ты станешь взрослой, ты вправе будешь считать, что я ошибалась, была излишне недоверчива и нетерпелива. Если же, не дай Бог, весь этот грандиозный эксперимент провалится (сама я боюсь просто не дожить до светлого будущего, ведь затевают революции одни, а пожинают плоды другие), ты скажешь: а ведь бабушка моя была права, когда писала еще в 1993-м году...
   Но пусть лучше я окажусь неправа и недальновидна, чем ко времени, когда ты вырастешь, явятся  новые самонадеянные реформаторы и начнут все перекраивать заново!        

   Следующий этап нашей с Котиком жизни начинается, когда он получает, наконец, квартиру.  Мы с энтузиазмом обживаемся на новом месте, ведь это первая наша квартира (хотя мы вместе уже целых семь лет). Теперь мы окончательно семья, у нас общий дом, я – окончательно жена, жена и больше никто. С момента нашей встречи его карьера, несмотря на все катаклизмы, все время шла вверх, а моя – вниз. Я больше не работаю собкором оппозиционной газеты  (к середине 90-х это  кажется уже бесполезным и бессмысленным), и пробую писать кое-что для себя. Получается плохо.
   Но это не главное в нашей жизни, а  главное – чтобы у него все было хорошо.
   Знаешь, что значит быть женой большого начальника в маленьком городе? Это значит сидеть дома, встречать и провожать мужа, во сколько бы он ни уходил и во сколько бы ни возвращался, а он всегда на службе – и в выходные, и в праздники, и даже ночью считается, что он на службе, ему в любое время суток звонят и докладывают и бывает, что поднимают с постели. По соседству с нашим городом идет настоящая война, и он часто уезжает туда, за речку, по которой проходит зыбкая граница. В такие дни мне особенно одиноко и тревожно в нашей новой квартире.
   Но случаются  и другие мероприятия, вроде  кинофестиваля или большого теннисного турнира, тогда  все городское начальство собирается вместе, притом с женами, на торжество открытия и непременный после этого банкет. Жены все в вечерних платьях (прежде у меня никогда не было вечерних платьев, а тут пришлось завести), и все такие любезные, все целуются друг с другом, говорят по очереди витиеватые тосты, в которых  в строгой иерархии с должностным положением  одного за другим восхваляют всех присутствующих, клянутся в вечной любви и дружбе (на самом деле дружба  длится только до тех пор, пока человек в обойме, а стоит выпасть, – куда что денется). Между тостами, прославляющими мэра, «нашего единственного генерала» (это Котик), прокурора и далее по списку, непременно выпьют стоя за здоровье всех жен скопом (считается, что нам очень приятно). В общем, все это протекает  даже весело, но... это не то, что я люблю, к чему привыкла. Здесь нет моих друзей и подруг, здесь у меня их вообще нет, теперь у меня не подруги, а приятельницы, исключительно жены сослуживцев мужа и жены и других начальников. И когда все вот так собираются, мужчины все равно общаются друг с другом, говорят о своих делах, о работе, а женщинам положено общаться между собой и говорить о своем, о женском, например, о детях, или о дачах, кто какую строит, или о том, что у кого болит и кто как лечится. Но я терпеть не могу этих  «женских» разговоров и норовлю встрять в мужские, тем более, что привыкла говорить с ними на равных на любые темы, а в эти годы все только и говорят о политике, а  как раз в политике я  не хуже их разбираюсь. И я, конечно, встреваю, и первое время меня еще  воспринимают как самостоятельную «единицу», еще помнят мои статьи в газете...  Но время идет, и постепенно я превращаюсь просто в «жену такого-то», всего лишь жену, у которой нет никакой собственной, отдельной от мужа жизни, которая всегда дома и обеспечивает ему «тыл», так это у военных называется.
   Время от времени я завожу дома одну и ту же «пластинку»:
   - Я пойду работать.
(По правде говоря, работать мне в С. негде, здесь всего две маленьких газеты).
   Котик, который исполняет любое мое желание, этих разговоров очень не любит, пресекает на корню.
   - Кто тебе мешает работать дома? Вот кабинет, вот компьютер, сиди и пиши.
   - Как будто это так просто: сел и написал.
   - Ну тогда читай!
   Сразу после переезда в С. у меня был долгий период депрессии,  когда читать могла исключительно детективы, причем не советские, я их не люблю, а в основном Агату Кристи и ей подобных старомодных, неторопливых и нестрашных авторов, вплоть до Конан Дойля, которого последний раз брала в руки еще в детстве, во время своих ужгородских каникул. Не знаю, Агата ли Кристи помогла или время само все расставило на свои места, но по прошествии лет, наверное,  двух   с новым энтузиазмом набросилась на большую литературу, начав с того, что перечитала  «Капитанскую дочку» и «Повести Белкина». Я всегда так делаю, когда после случайного, беспорядочного чтения хочу глотнуть настоящей русской прозы.
   Но это зимой, а летом мне не до чтения.
   Летом в нашей трехкомнатной квартире – столпотворение, все ближние и дальние родственники и друзья считают своим долгом навестить нас в разгар сезона. Отказать никому невозможно, все свои, всех жалко, сами мы на море практически не бываем, пусть хоть сестры-братья, друзья-подруги, а также их дети отдохнут, позагорают. Лето я провожу на кухне, которую  уже ненавижу. Гости (женщины) предлагают свою помощь, но я от нее категорически отказываюсь, ну, не люблю я, когда кто-то другой готовит на моей кухне, моет мою посуду, подает на стол, не выношу. Как бы ни устала, а это я должна сделать сама.
   Ну, и кто мне виноват?
   У Котика  летом своя страда – то президент на отдыхе, то премьер-министр, то зарубежные гости, а город небольшой, тесный, многолюдный, и в этих условиях надо обеспечить всем им полную безопасность и приятное времяпрепровождение.
   Только, глубокой осенью, когда спадает жара, и из города (а значит, и от нас) разъезжаются гости, я могу вздохнуть спокойно, а у Котика появляется  просвет на службе. Тогда мы собираем чемоданы и едем в отпуск в Кисловодск.

   Спустя два года после  аварии стало окончательно ясно, что здоровье у Котика подорвано, проклятые анаболики дали о себе знать – резкая прибавка в весе, давление, сердце... Вот тебе и «я здоров, чего скрывать...»! Он стал подумывать о том, чтобы уволиться со службы и заняться...  Но чем, спрашивается, может заняться человек, всю жизнь проходивший под погонами?
   В канун очередных выборов мэра  к нему является целая делегация из местных руководителей и предпринимателей и старший из них (местный аксакал) говорит:
   - Васильич! Мы тут обменялись мнениями и просим тебя выдвинуть свою кандидатуру, ты человек в городе известный, уважаемый, мы тебе доверяем, как никому, давай! А мы поддержим.
   Он сначала опешил:
   - Вы что, мужики, откуда вы упали?
   Они – его уговаривать. А уже входило в моду, чтобы силовики шли во власть. Он сказал:
   - Хорошо. Дайте подумать.
   Думал он мучительно. Но первые же опросы, проведенные заехавшей из Москвы профессиональной командой, показали: за него проголосует никак не меньше половины. Соперники были послабее. Так что большого пиара не потребовалось, избрали с первого раза.  
   Ну все, думала я, теперь вообще его видеть не буду. Правда, была тайная надежда, что, став мэром, Котик откроет для меня  какую-нибудь новую газету, и я смогу вернуться к настоящей работе, которой мне так не хватало последние годы. Но ничего подобного не произошло. Жена мэра, тем более, должна сидеть дома и не высовываться, кроме как в случае протокольных мероприятий.
   - У других мэров жены свой бизнес заводят, и то ничего!
   Бизнес – пожалуйста, заводи, если ты что-нибудь в этом смыслишь (я не смыслила), а газета – это политика, политикой ты заниматься не будешь. Теперь я должна была встречать жен высокопоставленных гостей, прибывающих к нам на отдых, и вести с ними светские беседы.
   - Только не слишком умничай, - всякий раз предупреждал Котик.
   Говорили обычно о погоде, какая в Москве и какая тут, в лучшем случае – о детях, но никогда – о мужьях и государственных делах, Боже упаси. Жены – сами, как правило, простые женщины, только недавно выбившиеся вместе с мужьями «в люди», с неистребимой советской скованностью в речах и поведении рассказывали, в свою очередь, о поездках за рубеж и о том, кого из зарубежных руководителей (с женами) пришлось принимать в последнее время, о чем те спрашивали, что дарили и т.д.  Протокольные общения всегда утомительно-тягостны для обеих сторон, и я старалась, по возможности, их избегать
   - Скажи, что я приболела. Или уехала.
   - Ты меня ставишь в неудобное положение. Через час самолет.
   - Дай хоть голову вымою, накручусь... 

   Он и сам тяготился новой своей должностью, и видно было, что скучает по прежней работе и, может быть, даже жалеет, что согласился на такую перемену. Но, как он сам любит говорить, «поздно, доктор, пить баржоми...».
   В канун Нового года и Нового века –  долгожданное событие: мы переступаем порог собственного, только что отстроенного дома. Признаюсь тебе, что само выражение «собственный дом» меня пугало, так сильно во мне было вынесенное из прежней жизни убеждение, что все «свое», «частное» - предосудительно. Хотя в душе я Котика понимала. Он ведь с 11 лет жил по казармам: сначала в  суворовском, потом – в армии, потом – в высшем  военном.  Общежитие, съемная квартира, служебная квартира, гостиница...   Ближе к пятидесяти  созрела идея: построить свой дом и провести в нем остаток жизни с любимой женщиной, то есть со мной. Любимая женщина много спорила и сопротивлялась, призывая, если уж никак нельзя совсем отказаться от этой затеи, то хотя бы строить поскромнее, без излишеств.
   Снаружи дом и вышел достаточно скромным, пожалуй, самым скромным в нашем  квартале сплошных особняков. Внутри же было так непривычно просторно, что первое время мы всё ходили, как в музее, из комнаты в комнату, аукались, теряя друг друга (тут я поняла, зачем в старых барских усадьбах держали колокольчик), и, встретившись где-нибудь на лестнице или в дверях, смеялись и радовались, как дети.
   - Ну, скажи, тебе нравится, ты довольна? – допытывался  Котик, заглядывая мне в глаза.
   - Разве такая красота может не нравиться? – отвечала я. – Только как тут жить, я пока не представляю. 
   Я действительно не представляла, как это спальня может быть на одном этаже, а кухня – на другом. Первое время, спустившись вниз, я тут же обнаруживала, что забыла что-то взять наверху.  За день столько наматывала по лестницам, что к вечеру ноги гудели. Ничего. Быстро привыкла, стала бегать легко и даже с удовольствием (мне полезно), а главное, научилась самые необходимые вещи – очки, мобильник, записную книжку и т.д. – носить при себе. Я не представляла, как это за стенкой может не быть соседей, открываешь  дверь – и оказываешься сразу во дворе, можешь даже распахнуть ее настежь и так оставить – и ничего, никого. А если соль кончится или спички? Не бежать же в соседний дом, это смешно будет выглядеть: дом построили, а спичек нет. Ничего, отвыкай. Я не представляла, что может не отключаться горячая вода, совсем не отключаться, никогда, потому что в доме – свой котел. И свет не вырубаться, потому что – генератор.
   Что говорить! Жить в собственном доме хорошо и удобно. Чувствуешь себя  ну очень белым человеком. Хотя что-то все-таки гложет. Вот если бы все люди могли жить в таких же домах, тогда мне совсем хорошо было бы и совсем спокойно.
   - Совковая психология, - говорит сын.
   - Кончай ты уже за всех переживать, - говорит сестра. – А  что касается нас, то мы по-прежнему будем ездить к вам в гости.
   В доме, в отличие от квартиры, можно разместить гораздо больше гостей,  как минимум три семьи одновременно. Они разбредаются  по дому, по двору, и каждый занимается своим делом, кто спит, кто загорает, кто телевизор смотрит, кто чай пьет, и никто никому не мешает. Хотя кухня все равно одна, общая, и стол один, и его надо три раза в день накрыть, а если еще учесть, что все просыпаются в разное время...
   Когда стали искать женщину, которая могла бы убирать в доме, пришла соседка по прежней квартире, с которой мы «дружили собаками». Я растерялась, стала отказываться, пыталась свести все к шутке, мол, по субботам ты у меня будешь убирать, а по средам я у тебя.
   - Да брось ты, - сказала  соседка. –Вам нужна домработница, а мне нужны деньги, вот и все. И нечего тут разводить сантименты. Убираю я хорошо.
   Я согласилась, но с условием, что она просто поможет мне какое-то время, пока мы не найдем  кого-то другого, более подходящего. Соседка приходила три раза в неделю, надевала халат, перчатки и с непроницаемым лицом  убирала  один какой-то этаж. При этом все время спрашивала: «Здесь мыть?», «Это протирать?». Кстати, убирала она не очень, но я боялась сказать ей лишнее слово, попросить, например, захватить с собой мусор. Было тягостно.
   И тут сам Бог послал нам Аннушку. С ней все быстро встало на свои места. С ней мне легко и хорошо. Я не вмешиваюсь в ее дела, никогда не говорю ей, где мыть и что протирать, и могу быть уверена, что чистота  будет идеальная. Постоянное присутствие в доме и во дворе посторонних людей  поначалу казалось мне неудобным, стеснительным и для них, и для нас. Но скоро я привыкла к ним, как к родным, и уже не могла без них обходиться.  Только теперь я поняла, что прислугу заводят не от лени и не от барства, а потому, что никакая хозяйка не справится в одиночку с большим домом. С малогабаритной квартирой – справится, что я всю жизнь и делала, а с домом – нет, масштабы другие. Осознав это на собственном опыте, я спрятала подальше мучавшие меня «совковые» комплексы и окончательно смирилась с новой для себя ролью «хозяйки».

   Самое замечательное, что здесь мы смогли, наконец,  устроить библиотеку.
   Когда мы с Котиком поженились и объединили наше хозяйство в одно,  у нас оказалось много одинаковых книг, половину которых пришлось снести в букинистический. Все же получилась довольно обширная  библиотека, держать которую было совершенно негде, полки были забиты в два ряда и сверху, книги лежали в коробках, на подоконниках, на столе и даже на полу.
   Дня три с небывалым удовольствием расставляла  я  все это богатство в новом, просторном кабинете, отдав одну стену зарубежной, другую – отечественной классике, а третью поделив между современной русской литературой и документалистикой. В стеклянных шкафах поместились словари и энциклопедии, а в угловых стеллажах – поэзия. Закончив работу, я долго, с любовью все осматривала и, если замечала вдруг изъян в своей системе, вытаскивала с полки  заблудившуюся книгу и переставляла ее в другое место.
Приехал из Москвы Котик (он теперь все время мотался туда и обратно) и сказал, что я все поставила неправильно. Перемешала, видите ли, книги про внешнюю разведку с книгами про контрразведку. Как будто я в этом что-то понимаю.
   - Ну, переставь сам.
   Он вздыхает и машет рукой: некогда.
   Старые русские  сильно потеснили  на полках много лет царивших  там «горожан» и «деревенщиков», задвинули во вторые ряды некогда модных Пикуля и Юлиана Семенова, заставили переставить в другой иерархии поэтические сборники. Куда, например, было поместить Бродского?  К «шестидесятникам»? Подумала-подумала и поставила его (тогда это были еще маленькие сборнички, позже – академический шеститомник) в один ряд с «великой четверкой» поэтов Серебряного века - как естественное продолжение. А кое-кого надо было и вовсе убрать с глаз, освобождая место для  литературы «русского зарубежья». Ее оказалось так много, что  не хватило целого отсека, и пришлось еще раз потеснить и переставить современников.
   За это время Котик  умудрился натаскать в дом столько книг про Белое движение, что куда бы я ни повернулась, повсюду натыкалась то на мемуар Романа Гуля, то на дневники Деникина, то на  «Русский Харбин», а то и на «Мортиролог русской военно-морской эмиграции».  Его почти не занимала проза и не жгло желание узнать, что же такого написали в эмиграции знаменитые русские писатели, он жаждал Документа, он осуществлял давнюю мечту человека военного увидеть великое противостояние  нашей истории с той, другой стороны.
   В какой-то момент и я почувствовала, что больше не воспринимаю ничего «художественного», никакого, даже самого искусного вымысла. Просто с души воротит. Начну и брошу, начну и брошу. А поскольку я привыкла читать несколько вещей одновременно, то повсюду – на письменном столе, на тумбочке у кровати, на журнальном столике и т д. стали скапливаться у меня горы начатых и недочитанных, брошенных книг.
   Но совсем не читать я тоже не могу,  посему взялась, как и Котик,  за мемуары, дневники, переписку, литературные заметки – все что угодно, кроме прозы. И оказалось, что в моем нынешнем возрасте это и есть  самое замечательное чтение. Чем разводить сплетни с постаревшими подружками, лучше почитать Надежду Яковлевну, а потом еще сравнить ее оценки с тем, что пишет Эмма Григорьевна, хотя лично я больше доверяю мнению Лидии Корнеевны... А дневники Елены Сергеевны! Жаль, что в них так мало подробностей. А письма Симоны де Бовуар к Нельсону Олгрею! Конечно, читать чужие письма (как и дневники) нехорошо, но, во-первых, это безумно интересно, а во-вторых, когда самих авторов уже нет на свете, может, это перестает быть личным?

   Я полюбила наш дом и хотела бы всегда жить здесь, среди любимых книг и любимых кукол, но...  С таким мужем, как Котик, долго на одном месте не засидишься.
   Летнее общение в С., встречи-проводы в аэропорту, приватные беседы на госдачах, совместные застолья, дружеские катания на яхтах и товарищеские полеты вертолетом в горы, как нельзя лучше способствуют сближению городских руководителей с первыми лицами страны. По осени то один, то другой  взлетает высоко над нашей маленькой Ниццей, машет ей на прощанье крылом и берет курс на северо-запад, в столицу. Сколько уж «наших» обосновалось там во всех государственных структурах! Вот и Котика не обошла сия чаша. Два года спустя мы уже собирали чемоданы в Москву.
   Когда-то я очень любила этот город. Я любила двор журфака с вечной толпой студентов, облепивших со всех сторон постамент глядящего вдаль Ломоносова; мне нравилось подняться пешком  по улице Горького, зайти в кафе «Марс» и выпить там чашку кофе с ромовой бабой, заглянуть по пути на Центральный телеграф, известный среди иногородних студентов как «К-9», там мог быть перевод из дому, от родителей; я любила посидеть на скамеейке между памятником Пушкину и кинотеатром «Россия» в ожидании начала дневного сеанса; а то завалиться  с девчонками в Домжур (на третьем курсе у меня уже был членский билет Союза журналистов и я могла провести с собой двух подружек); я любила вид из окна на 12-м  этаже зоны «Д» в университетской высотке и ночные прогулки с симпатичным мальчиком – от центрального входа до смотровой площадки на Ленинских горах и обратно, зигзагами, с сидением на скамейках и поцелуями посреди освещенной луной дорожки; я любила метро, такое прохладное летом и теплое зимой, с его особыми запахами и звуками, с непременной книжкой наготове и возможностью, глядя на свое отражение в окне вагона, не спеша о чем-то важном подумать; я обожала  суету субботнего вечера, когда мы перебегали от Сатиры к Моссовету в поисках лишнего билетика и еще успевали схватить его  в «Современнике»...
   Да, когда-то я любила Москву. И даже мечтала остаться здесь насовсем. Некоторые из моих подружек выходили за москвичей замуж. Все мои кавалеры студенческой поры сами были провинциалами и охотились за невестами с московской пропиской. Трижды маячила мне перспектива получить в Москве работу: то звали работать в центральную газету, то в ЦК (сначала в маленький, а потом и в большой), но всякий раз находились причины, по которым переезд не мог состояться.  И всякий раз я жалела об упущенной возможности и думала: ну, ничего, это еще не последний мой шанс, все еще впереди. Но впереди были уже 90-е годы, и я так и не вырвалась из своей провинции. Вырвался – уже в новые времена – Котик, а я – с ним, жена, просто жена.
   Как странно. Теперь мы в Москве,  у нас прекрасная квартира в  центре, ничто и никто мне больше не мешает «завоевывать столицу». Но... время ушло безвозвратно. Мечта сбылась слишком поздно. Нынешняя Москва кажется мне чужой и враждебной, я немного боюсь ее, боюсь спускаться в метро и никогда этого не делаю, боюсь оказаться одна на улице, однажды это случилось, и мне пришлось пройти пешком от Цветного бульвара до Пушкинской площади, и я изрядно поволновалась, хотя дело было среди бела дня. Иногда мне хочется зайти во дворик журфака на Моховой, но я отчего-то робею. Здесь почти в каждой редакции сидят мои старые друзья и знакомые, не говоря уже о той газете, в которой я сама несколько лет успешно печаталась, но и туда я не захожу. Зачем? Потрепаться? Люди работают, а ты... Есть еще чисто литературная тусовка – презентации, премии, юбилеи, куда добрые мои издатели и меня не раз приглашали и чуть не силой затаскивали, но – нет, нет и нет, это и вовсе чужое и чуждое.
   Порой я ловлю себя на мысли, что воспринимаю теперешнюю Москву почти так же, как Париж или Прагу, или Вену, когда случается там бывать. Мне нравится разглядывать ее из окна квартиры или автомобиля, как заграницу какую-то, удивляться, восхищаться, пугаться, но – не высовываться.    
   Круг общения здесь больше, чем был в С., но отношения в этом кругу еще лицемернее. Министры, сенаторы, депутаты, генералы, бизнесмены, журналисты, большинство из них  – такие же провинциалы по происхождению, все – кто раньше, кто позже – «натурализовался» в Москве. Те, что помоложе чувствуют себя, как рыба в воде, те, что постарше, как мы с Котиком, всё не могут привыкнуть и  не скрывают своей нелюбви. Провинциалы держатся  здесь землячествами, стараются помогать своим, а когда собираются  вместе (выпить, посидеть), обычно ругают Москву и вспоминают милые сердцу пенаты. Сеанс коллективной ностальгии.  Многих из них Москва уже испортила, добавив снобизма и цинизма, а какие душевные были ребята. Но что бы они ни говорили, возвращаться никто не собирается, напротив, укореняются со всей основательностью.
   Котик тоже не любит Москву, и никогда не любил в отличие от меня.
   Как только случается у него просвет, он говорит:
   - Ну что, летим домой?
   И мы летим в С., чтобы,  проведя там выходные дни, в лучшем случае, захватив понедельник, поплескавшись в бассейне и обсудив насущные хозяйственные дела с Костей и Аннушкой (красить ли  ворота, пересаживать ли заболевшую пальму и травить ли муравьев, которые расплодились так, что даже в дом заползают), вернуться в пасмурную Москву и снова окунуться в столичную жизнь.
   Что дальше – я не знаю и не загадываю. И жду того времени, когда Котик окончательно выйдет в отставку и мы поселимся в С. навсегда.

   Все-таки дом у человека должен быть один. И все, что необходимо, все, что дорого ему – книги, куклы, фотографии, милые сердцу вещицы – должны находиться в одном месте, там  стариться, покрываться слоем времени и сохраняться для потомков.
   В этом доме совсем скоро родишься и станешь жить ты, моя девочка. И то, к чему я так трудно и долго привыкала, будет для тебя естественным и с детства привычным.
Дом, который построил дедушка. Родовое гнездо.
   Когда ты немного подрастешь, я  сама приведу тебя  в кабинет и расскажу о живущих там куклах, ведь у каждой из них есть своя история. Надеюсь, ты не станешь с ними играть, а будешь только приходить и любоваться, они такие хрупкие.
   За что я люблю кукол и почему в довольно уже зрелом возрасте стала их собирать, я объяснить не могу. Далеко не каждую куклу мне хочется взять к себе, для этого она должна подать мне какой-то сигнал, чем-то задеть, зацепить. Обычно это взгляд, который либо притягивает, либо отталкивает. Выражение лица. Настроение.
   Знаешь, чем отличаются куклы, которые сделаны для игры и которых продают в магазинах, от кукол, сделанных художником всего в нескольких, а часто даже в одном-единственном экземпляре? Куклы для игры всегда улыбаются, и улыбки их обычно совсем глупые, бессмысленные. У кукол, сделанных художником, зачастую грустные лица. Они вообще бывают похожи на своих авторов, потому что, когда какая-нибудь художница делает свою куклу, она невольно (а может, и нарочно)  запечатлевает в ней себя, свою душу.
   Куклы – это застывшие души женщин.
   Одна такая душа живет в кукле по имени Маргарита.
   Мы обнаружили ее в антикварной лавке в самом центре Парижа. Это была тесная комната, заставленная высокими, до потолка старинными шкафами, в которых чего только не было – старая кукольная посуда, кукольная мебель и настоящие кукольные дома с полным убранством, ну, и конечно, сами куклы – большие, маленькие и совсем крошечные, целлулоидные, пластмассовые и с фарфоровыми головками, в одежках по моде столетней давности и давности сорокалетней, и все – запыленные, как будто покрытые кисеей. Мы еле могли протиснуться между длинным, заваленным книгами и журналами столом и шкафами, особенно туго пришлось Котику. Антиквар по имени Роже Каппе, человек лет шестидесяти, худой и высокий, с  гладким, несколько восточным лицом и тонкими кистями рук, не слишком охотно показывал нам свои богатства, мы пришли под вечер, он уже закрывался. Я задавала слишком много вопросов, Котик переводил, и хозяин, удерживая на лице искусственную улыбку, сдержанно отвечал. Оживился он, только когда Котик сообщил ему, что мы готовы купить одну из кукол. Какую же именно? Я указала на Маргариту. Он, кажется, был разочарован. Вы не все знаете о ней. Открыл скрипучий шкаф, достал куклу и показал нам фокус с двумя лицами, после чего поведал  ее историю.
   В начале прошлого века в Париже был мастер, который делал кукол на заказ для богатых дам. Некоторые заказывали кукол, похожих на них самих или на их детей. Представь: ребенок вырос, стал взрослым, но осталась кукла – точная его копия. Так вот, один богатый господин заказал куклу, похожую на его молодую жену, но с двумя лицами, одно из которых смеялось, а другое плакало. Якобы жена его страдала меланхолией, и он придумал с помощью куклы ее вылечить. Он сажал эту куклу в гостиной, на самом видном месте и, когда молодая женщина входила туда в обычном своем дурном настроении и видела свое лицо с гримасой плача, она должна была, по мысли несчастного мужа, устыдиться  своего вида и перестать дуться и хныкать, а захотеть выглядеть веселой и красивой. Для этого ей достаточно было нажать кнопку на голове у куклы и выдвинуть другое, улыбающееся личико. Так он рассчитывал приучить ее скрывать, прятать свое дурное настроение и выглядеть всегда приветливой и милой дамой. И вроде бы ему это удалось, жена его на какое-то время излечилась от меланхолии и повеселела, но вскоре умерла от какой-то неизвестной болезни. После этого он сам впал в меланхолию и через год последовал за любимой женой. Кукла сначала досталась их дальней родственнице, потом ее дочери и так передавалась из поколения в поколение, сменив за свою долгую жизнь не одну хозяйку. Последним в цепочке оказался молодой человек, который и продал  ее нашему антиквару.
   Пришла очередь смутиться нам. Что-то тяжелое было в этой истории, и лучше было отказаться от нашей идеи. Антиквар уже водрузил куклу на место, и тут она посмотрела на меня из-за пыльного стекла такими живыми, такими человеческими глазами, что мне вдруг стало жаль ее, как бывает жалко ребенка с врожденной патологией, которого показывают за деньги, демонстрируя для забавы его уродство, но никто не хочет взять его к себе. Я послала Котику, умоляющий взгляд. Он все понял и сказал:
   - Уи, мсье. Ну ля пренон.

   Так Маргарита оказалась в нашем доме.
   Очень скоро я об этом пожалела, так  как стала замечать, что в ее присутствии совсем не могу работать, словно какая-то сила отрывает меня от листа бумаги и заставляет смотреть в ее сторону, когда же я смотрю на нее, меня  охватывает  тоска и хочется плакать, даже если сама кукла в этот момент улыбается.  Я всегда помню о ее втором, потайном лице.
   Однажды  я  даже  пробовала запереть ее на время в шкаф, но от этого мне не стало легче, напротив, я стала думать, каково ей там, одной, в темноте, за закрытой дверцей...
   А с тех пор, как я узнала о тебе, моя девочка, покой и вовсе меня покинул. Я стала думать, что присутствие Маргариты в доме, куда вскоре принесут маленькую девочку, совсем нежелательно. Увезти ее в Москву? Отдать? Продать? Все не то, все не годится...
   Впрочем, у меня еще есть время подумать.

Предыдущая          Следующая