» Биография
» Библиография
» Тексты
» Рецензии, интервью, отзывы
» Презентации
» Фотогалерея
» Письма читателей
» Вопросы и ответы
» Юбилеи
» Гостевая книга
» Контакты

Русские погосты

Два рассказа

 

1. Человек из России

      В последний свой день в Париже он сел на площади Инвалидов в пригородную электричку и поехал в Сен-Женевьев-де-Буа. Был конец октября, с утра барабанил мелкий холодный дождь. В такую погоду туристы из России предпочитают провести день под крышей – бестолково бродя по лабиринту Лувра или, того лучше, - прочесывая вдоль и поперек торговые залы Галери  Лафайет. В вагоне электрички было тепло и уютно. Немногочисленные пассажиры читали газеты и пили кофе из пластмассовых стаканчиков. Он заказал в маленьком баре, находившемся в торце вагона, стакан горячего чаю с лимоном и стал отхлебывать осторожными глотками, глядя  в окно и думая о том, удастся ли ему быстро отыскать могилу  или придется, как в прошлый раз, немного поплутать.  Белые хризантемы, купленные им в цветочном магазинчике вблизи отеля (он нарочно выбрал самые крупные), теперь лежали на откидном столике и мелко подрагивали в такт движению.
   На станции в Сен-Женевьев-де-Буа он  взял такси и минут через десять уже стоял у  высоких глухих ворот Русского кладбища, за которыми виднелась голубая маковка небольшой церкви.  Дождь тем временем припустил сильнее, но он и не подумал о возвращении, лишь поднял короткий воротник замшевой куртки, раскрыл предусмотрительно захваченный зонт и громко постучал в деревянные ворота. Кладбищенский служащий, приоткрыв одну створку, удивленно оглядел неурочного посетителя с ног до головы и, задержав  взгляд на хризантемах, молча пропустил на территорию.
   …Нет более унылой, щемящей сердце картины, чем пустынный, продуваемый ветром, мокнущий под осенним дождем погост. Какими одинокими и заброшенными кажутся  в такой день и потемневшие, с искрошившимися  углами мраморные надгробия, и черные от дождя  деревянные кресты над могилами! И как  неуютно и страшно  должно быть забредшему сюда в такой день живому человеку…
   Человек был высок ростом, широкоплеч и плотен, волосы имел темно-русые, уже с сединой, но лицом был моложав, румян и бодр. Он шел по безлюдному кладбищу быстрым, уверенным шагом, каким ходят спортсмены или военные, не оглядывался и нигде не останавливался, лишь слегка поворачивал  голову влево и вправо, успевая на ходу схватывать взглядом фамилии и даты  на памятниках, мимо которых  проходил. Фамилии были всё русские, изредка - немецкие, каких и теперь полно в России, только с давно несуществующими «приставками» - урожденная княгиня такая-то; лейб-гвардии поручик такой-то...  Глядя на облепленные мокрой листвой надгробия с уже стершимися  кое-где фамилиями, он  думал обо всех этих людях, так и не нашедших обратного пути в Россию и упокоившихся здесь после полной испытаний жизни. Было же время,  когда и они были молоды, полны сил, о чем-то мечтали,  кого-то любили, от чего-то страдали. И вот все кончено для них навсегда, и лежат они плотными рядами  в окружении чужих, случайных, вечных соседей...
   Могила, к которой он шел, находилась в центральной части кладбища, но он не сразу направился туда, а сначала по боковой аллее прошел в самый конец его, к глухому забору, за которым стеной поднимался лес. Там, в дальнем углу кладбища, окруженная березами, виднелась довольно большая  площадка с ровными рядами  одинаковых белых крестов над такими же одинаковыми - белыми и плоскими плитами, в каждую из которых впаян был  настоящий погон. То было братское захоронение русских кадетов.  Отделив от букета четыре хризантемы, он положил их на выступ небольшого обелиска, закрыл зонт и немного постоял, подставив  голову холодному дождю. Потом все тем же быстрым шагом  пошел назад, но уже не по прямой, а сворачивая с одной узкой дорожки на другую и пересекая кладбище как бы по диагонали.  Так он миновал  величественный мемориал галлиполийцев со ступенчатой пирамидой в центре и приметное, из редкого тут черного мрамора  братское захоронение дроздовцев; мелькнуло где-то справа высокое надгробие с надписью: «Казакам – сынам славы и воли»… Отсюда было уже совсем недалеко до той могилы, ради которой он приехал. Можно было и не делать этого, не ехать, но ведь кто знает, приведет ли его судьба в Париж когда-нибудь еще!
                                                               
   Полгода назад, весной, он уже был здесь, и все тогда было другим. По залитым солнцем дорожкам прохаживались немногочисленные туристы, которые по давно заведенной традиции всегда первым делом интересуются  могилой Бунина, а нашедши, обычно  удивляются ее скромности – простой белый крест над гробницей, засаженной ярко-синими анютиными глазками, и - ни портрета, ни хотя бы маленькой фотографии. Подивившись, охотно снимаются «на фоне» и идут по чистому, ухоженному кладбищу дальше - искать могилы Галича, Тарковского и Нуреева, чье искусство так и осталось для большинства из них неизвестным, и лишь имена все еще на слуху, подогревая запоздалое и  равнодушное любопытство.  Про могилу Нуреева ходят среди русских туристов легенды, что устроена она не по-православному, но красоты необыкновенной: издали кажется, будто яркий восточный ковер  наброшен на могильный холм, а подойдешь ближе – искусная  мозаика. Говорят еще, что во всякое время сидит там и плачет какая-то женщина, по всему - тронувшаяся умом  поклонница великого артиста.
   Видел и он этот «ковер» и эту женщину, сидящую перед могилой на корточках и переставляющую с места на место рамку с фотографией летящего над сценой кумира. Видел и причудливую, всю уставленную горшочками с цветами могилу Тарковского, и строгую, черную – четы Галичей, и перенесенную на новое место  могилу Виктора Некрасова, и совсем еще свежую - Владимира Максимова… В тот свой приезд он никуда не спешил и медленно обошел все кладбище, одинаково внимательно прочитывая надписи на могилах  знаменитостей и людей вовсе не известных. Он еще подумал тогда, почему это так бывает: одним - слава при жизни и после смерти, другим - полная безвестность и забвение. Только ли мера таланта тому причиной? Или сложение обстоятельств жизни и то, что принято называть случаем, играет свою роковую роль в судьбе человека, быть может, не менее других достойного, но прожившего и ушедшего тихо, бесславно...
   Он уже пошел было по второму кругу, когда обнаружил, наконец, то, что искал. Это была ничем не примечательная могила с памятником в виде креста, вырезанного из недорого светлого песчаника. Как и большинство таких же крестов вокруг, он сильно потемнел и даже позеленел от времени, зацвел по краям бурыми пятнами. На небольшой мраморной плитке, привинченной  в основании креста, под укрытой тусклым стеклом лампадкой, давно, как видно, не зажигавшейся, было выбито:

Войска Донского
Николай Николаевич
Туроверов
1899 - 1972

   Мимо шли люди, и слышна была русская речь, но никто не останавливался у этой могилы, никто не спрашивал, а не тот ли это Николай Туроверов, который...
   Мало кто знает о нем  в России! Он и сам еще недавно ничего не знал об этом человеке, кроме стихов, случайно вычитанных им однажды в каком-то из московских литературных журналов. Это была небольшая подборка, всего из трех стихотворений, уместившихся на одной странице. И стихи-то самые простые, безыскусные, но чем-то они его тронули, зацепили. Часто потом замечал он, что повторяет их про себя, испытывая всякий раз странное чувство горечи и сожаления. О ком? О чем? Бог весть!


 Уходили мы из Крыма
 Среди дыма и огня;
 Я с кормы все время мимо
 В своего стрелял коня.
 А он плыл изнемогая,
 За высокою кормой,
 Все не веря, все не зная,
 Что прощается со мной.
 Сколько раз одной могилы
 Ожидали мы в бою.
 Конь все плыл, теряя силы,
 Веря в преданность мою.
 Мой денщик стрелял не мимо -
 Покраснела чуть вода...
 Уходящий берег Крыма
 Я запомнил навсегда.

   Под стихами стояла дата: 1940 г. Париж. Из этого он заключил, что автор принадлежит к первой волне русской эмиграции, той ее части, что осела  в 20-е годы  во Франции. Два других стихотворения навели его на мысль, что автор, возможно, выходец из казаков. Кто еще из русских способен так любить и воспевать лошадей!

                              
Не выдаст моя кобылица,
Не лопнет подпруга седла...

   Время от времени среди череды дел он ловил себя на мысли, что думает об этом человеке - жив ли он еще, или окончились уже его дни? И если так, то где похоронен - в России ли, которую, судя по стихам, продолжал любить всю жизнь (иначе не писал бы и в 40-м  году все о том же), или в приютившей его чужой стране?   
   Некоторое время имя это – Николай Туроверов –  не попадалось больше ему на глаза. Вдруг старый  дружок, однокашник по «кадетке», зная о его пристрастии, привез ему из Москвы  два первых тома «Антологии поэзии русского зарубежья», где вкупе с другими неизвестными у нас поэтами (вроде Алексея Дуракова и Жозефины Пастернак) напечатаны были и стихи  Туроверова, прежде им не читанные, но поразившие все той же печалью.
   Сам он не был ни поэтом, ни литератором. Сын военного и сам военный,  смолоду слыл он страстным  и жадным до книг читателем. В последние же годы  увлекся чтением всего, что написано было за долгий ХХ век русскими эмигрантами, словно спешил наверстать  не по своей воле упущенное. Тем временем в Россию одна за другой возвращались из эмиграции русские книги, и в этом потоке смешалось все – мемуары князя Юсупова,  дневники Деникина, романы Набокова... Легко же было затеряться среди них скромным стихам безвестного русского поэта! 
   Еще лишь раз мелькнуло ему имя Туроверова: в какой-то газете сообщалось о выходе в свет отдельного сборничка его стихов. Он кинулся искать на книжных развалах и в магазинах, но торговцы только плечами пожимали: не знают, даже не слышали…
   И вдруг весной 1997-го выпала ему  командировка в Париж – по линии военного сотрудничества. Он оказался единственным  человеком в делегации, неплохо говорившим по-французски и в услугах переводчика поэтому не нуждавшимся. Вечерами он отрывался от своих и с удовольствием бродил  по Парижу один, легко узнавая улицы и здания, про которые знал, кажется, все – из книг. В один из таких вечеров где-то вблизи Латинского квартала  набрел он на очередной книжный магазинчик и по привычке своей зашел. В небольшом, тесном помещении сидел за конторкой и что-то записывал  молодой человек с пышным венцом волос вокруг ранней лысины. 
   - Бонсуар, мсье! – сказал он ему.
   - Добрый вечер, - отозвался  молодой человек по-русски.
   С первого взгляда на полки стало ясно, что это магазин русской книги. Слева плотными рядами громоздились многотомные Толстой, Чехов, Достоевский, справа, заставляя глаза разбегаться, теснились разномастные писатели-эмигранты - от Георгия Иванова и Нины Берберовой до Войновича и двуязычного Андрея Макина с его еще не переведенным тогда «Завещанием из Франции».  Он спросил у молодого человека, не знаком ли ему случайно такой поэт - Туроверов. Тот кивнул. Может быть, в магазине найдется сборник его стихов? Да, был, но уже нет, к сожалению. Посетитель выглядел расстроенным.
   - А вы ведь из России? - спросил в свою очередь молодой человек и, получив утвердительный ответ, как будто даже удивился:
   - Ведь у вас в Москве вышел недавно сборник Туроверова!
   - Да, да, я знаю, но слишком уж маленький тираж – всего тысяча экземпляров. Для России  это все равно, что ничего. Мне вот не досталось.
   - А, понимаю, - молодой человек смотрел внимательно, словно раздумывал. -Ну, хорошо. У меня есть один экземпляр. Правда, он с автографом, подарок составителя. А вас случайно не Александр зовут?
   - Алексей.
   Молодой человек вежливо улыбнулся.
   - Вам повезло. Там не слишком разборчиво - «Алику» или «Алексу», что-то в этом роде. Мне эта книга, честно сказать, не очень нужна, а вы, я вижу, всерьез интересуетесь.
   Книгопродавец ушел  вглубь магазина, где за маленькой узкой дверкой была, вероятно, подсобная комната, быстро вернулся и протянул ему тонкую книжицу в мягкой голубой обложке. 
   Он взял ее в руки так бережно, как никогда никакую книгу не брал, и несколько минут молча, удивленно разглядывал, словно не веря своей удаче. Ведь мог бы пойти другой улицей и не наткнуться  на этот магазин. Мог бы и молодой человек уже закрыть свою лавочку и уйти домой.
   На темно-голубой, как вечерние сумерки, обложке изображен был казачий дозор: с десяток казаков в папахах и с пиками наперевес скакали в ночь по размытой станичной дороге, оставляя позади  приземистые южнорусские хаты. На этом фоне стояло внизу простое название: «Николай Туроверов. Стихи».
   С оборота обложки глянуло очень русское лицо - чуть курносое, с ясным взглядом светлых глаз, с округлым, но крепким подбородком. Примерно таким он его и представлял. На русых, по-видимому, волосах (фотография была черно-белая) - наведенная ретушером светлая «волна». Портрет относился к 30-м годам и немного напоминал фотографии позднего Есенина - те, где он в таком же строгом костюме и галстуке, с гладко зачесанными наверх волосами.
   Он  попытался всучить молодому человеку какие-то деньги, но тот только головой мотал и сдержанно улыбался, всем своим видом показывая, что рад оказать бескорыстную услугу соотечественнику.
   В тот же вечер, в гостинице он залпом прочитал всю книжку. Только теперь, из выстроенных в хронологическом порядке стихов (первое датировано было 1916-м, последнее - 1971 годом) и нескольких страничек предисловия  узнал он, наконец, подробности судьбы Николая Николаевича Туроверова.
   Оказалось, что родом он с Дона, из казачьей станицы Старочеркасской.  Стало быть, почти земляк. «С семнадцати лет в седле и на войне, сначала - первой мировой, потом – гражданской», - писал составитель. «Как отец», - подумал он и только теперь сообразил, что есть и другие совпадения. Отец тоже был Николай Николаевич, и годы жизни почти те же. (Тут встал у него перед глазами памятник на Славянском кладбище в Краснодаре  и две цифры  на черном лабрадоре - 1895-1974).  «Ледяной поход с Корниловым… - читал он дальше. - Бои за Перекоп… Осенью 1920 года с остатками Донского корпуса на одном из последних кораблей Туроверов покинул Крым в звании подъесаула...»  Сколько ж ему было тогда? 21 год, мальчишка! Отец постарше был к тому времени. Но в те же годы обретался  в тех же  местах, на той же самой войне. Только, конечно, с другой стороны – с той, что как раз и гнала Донской корпус к Черному морю…
   Про начало эмигрантской жизни Туроверова  сообщалось скупо: «В Сербии рубил лес, работал мукомолом… С большим трудом перебрался в Париж… Ночами грузил вагоны, днем ходил на занятия в Сорбонну...»  Что ж! Типичная судьба русского человека, вынесенного ветром революции и гражданской войны на чужбину. Он знает немало таких судеб, еще и гораздо более трагических. А Туроверов, кажется, любил эту «чужую страну», коль добровольно служил во Вторую мировую в знаменитом Иностранном легионе.

Франция, страна моей свободы –
Мачеха веселая моя…

   Перевернув последнюю страницу, он некоторое время  лежал без сна, глядя в потолок, на котором подрагивали отсветы ночного Парижа, и думал о чужой, минувшей жизни и о том, почему судьба этого, уже почти ушедшего поколения так никого ничему и не научила в России. Никого и ничему.
   Утром, за завтраком, состоявшим из чашки кофе, белых булочек, масла и джема (чего было явно маловато, и он требовал для себя хотя бы яичницу из трех яиц, чем повергал в недоумение официантов отеля), за этим-то чисто французским завтраком он рассказывал товарищам по делегации о своей вчерашней находке и о поэте по фамилии Туроверов.
   - Представьте только: пятьдесят лет человек живет в Париже и все это время не перестает писать стихи про Россию, которую он и знал-то мальчишкой!
   Коллеги дружно намазывали круассаны маслом и сверху джемом и кивали головами. Мол, русский человек есть русский человек, это неистребимо.
   - Мало того! Он, оказывается, был тут… как бы это вам сказать… вроде атамана всего парижского казачества!
   - Парижского казачества?
   - Ну да! У них тут был свой Казачий союз, и как раз Туроверов много лет его возглавлял.
   Все  заулыбались, видно, представив вышагивающих по Елисейским полям людей в черкесках и папахах, с засунутыми за сапог нагайками, каких часто можно видеть теперь в южных городах России.
   - Насчет черкесок не знаю, а вот оружие, регалии – это они, конечно, берегли…
   И он бегло рассказал про музей Атаманского Его Императорского высочества Наследника Цесаревича полка (в этом полку и служил когда-то Туроверов), про «Общество ревнителей русской военной старины», устраивавшее в Париже вечера и выставки, про кружок казаков-литераторов, выпускавший свой альманах, который опять же Туроверов редактировал.
   - Вот только не знаю, сохранилось все это после него или в распыл пошло…
   - Так он умер уже, этот твой Туроверов?
   - Давно. В 72-м. В госпитале Ларибуазьер.
И продекламировал вполголоса: 

                                 
Пора, мой старый друг, пора, -
Мы зажились с тобою оба,
И пожилые юнкера
Стоят навытяжку у гроба...

   - Да, интересно… - неопределенно сказал один из членов делегации и посмотрел на часы.
   Была суббота, заранее предназначенная для похода по магазинам и покупки подарков домашним, но он еще с вечера решил, что ни в какие магазины не пойдет, а поедет в Сент-Женевьев-де-Буа и попробует отыскать там могилу Туроверова. Для чего, зачем? Этого он не мог бы объяснить.
   …Был солнечный весенний день, мимо шли и оживленно переговаривались посетители кладбища, в основном русские. Он стоял перед потемневшим за четверть века крестом, у неприметной среди других, никем, как видно, уже не посещаемой могилы и не знал, что ему следует предпринять. Постоять ли молча, попытаться ли вырвать торчащие из гробницы засохшие стебли? Но кто он такой, чтобы хозяйничать тут? А если никого из родных не осталось?  Жена и дочь Туроверова покоятся здесь же. Судя по датам, обозначенным на мраморной плитке, сначала сам он похоронил жену свою, Юлию Александровну, (урожденную Грекову); потом дочь их, Наталья Николаевна, схоронила здесь отца; а потом и сама она упокоилась все в той же родительской могиле. Кто хоронил ее - дети, друзья? Где они теперь? Бывают ли здесь хоть изредка?
   Тут он снова подумал о своем отце и о той шумной толчее из сыновей, невесток, внуков и правнуков, что происходит у его могилы  раз в году, 9 мая, которое по замечательному совпадению - не только День Победы, но и отцов день рождения. Что бы он сказал, интересно, если бы мог знать, что  его, командира Красной армии, сын (поздний, любимый) будет в 1997 году стоять у могилы белого донского казака, эмигранта? Сильно бы удивился, наверное…
   На обратном пути с кладбища он  завернул в контору - одноэтажный домик в тылу кладбищенской церквушки. В сумеречной комнате за деревянным барьером сидела благообразная старушка. На барьере разложены были книги, православные календари, план-карта кладбища. Такая же карта, только увеличенная, висела на стене. За спиной у старушки стояли низкие шкафчики со множеством выдвижных ящичков - картотека.
   - Здравствуйте, - сказал он, кланяясь.
   - Бонжур, мсье, - отозвалась старушка.
   - Вы не говорите по-русски? – удивился он.
   - Но, мсье, - покачала она тщательно причесанной головкой и добавила: - Хотя я и русская по происхождению.
   Он улыбнулся ей понимающе и, перейдя на французский, спросил, не известно ли администрации кладбища что-либо о родственниках похороненного здесь господина Туроверова.
   - Мы не сообщаем сведений о родственниках, - сказала старушка вежливо, но твердо.
   - В таком случае… могу ли я оставить вам некоторую сумму для приведения в порядок его могилы?
   Старушка  кивнула. Знает ли мсье номер могилы? Он не знал. Старушка укоризненно покачала головой и раскрыла лежавший прямо перед ней толстый журнал. Перегнувшись через перила, он стал следить за ее сухим пальцем, скользящим вниз по странице, в углу которой значилась большая лиловая буква «Т». Страниц с этой буквой было несколько, и фамилия Туроверов оказалась ближе к концу. Дойдя до нее, старушка опять кивнула.
   - Силь ву пле, мсье.
   Он уже протягивал ей заранее приготовленную стодолларовую купюру. Она жестом попросила его подождать, пошла к стоявшему отдельно от картотеки шкафчику, порылась там и подала  конверт.
   - Прошу вас, мсье, надпишите своей рукой, кому и для чего вы предназначаете эту сумму.
   «Для ухода за могилой г-на Туроверова Н.Н. Номер такой-то...» - написал он по-французски.
   Не хочет ли мсье указать, от кого это пожертвование? Он смешался. Ни фамилия его, ни генеральское звание не имели для такого случая ровно никакого значения. Он подумал и дописал: «Человек из России». Старушка торжественно приняла конверт, понесла в тот же отдельно стоящий шкафчик и заперла его на ключ. Пока она это проделывала, он успел ухватить глазами последнюю графу туроверовской строки в оставленном раскрытым журнале. Графа эта касалась, по-видимому, наличествующих в живых родственников; ему показалось, что там написано «Ирина». Он  купил  у старушки книгу  «60 лет русской эмиграции» Никиты Струве и план-карту кладбища и распрощался.
   - Мерси, мадам.
   - Мерси, мсье.
   Возвращаясь  электричкой в Париж, он все думал, кто может быть эта Ирина. Внучка?  Младшая дочь? Может, она живет где-нибудь далеко, или  вовсе не во Франции?  А может, это вообще никакая не родственница? Между этими мыслями мелькнуло вдруг сомнение: пойдут ли оставленные им деньги по назначению, или… Но он  тут же устыдился  и стал смотреть в окно на аккуратные домики парижского предместья с красной черепицей на крышах и неизменной геранью на крохотных балкончиках. Милая картина. Какие-то птицы, разглядеть которых он не мог, неровной стаей летели некоторое время параллельно поезду, а потом поднялись выше и исчезли из поля зрения.

Над весенней водой, над затонами,
Над простором казачьей земли,
Точно войско Донское - колоннами
Пролетали вчера журавли...     

   Минуло полгода. И случилось так, что снова пришлось ему ехать в Париж. В составе наполовину обновленной делегации, которая должна была теперь, в октябре, довершить начатые весной дела и переговоры. Как и в прошлый раз, по вечерам он гулял  по городу, заходил в музеи и соборы, прокатился даже на специальном пароходе по Сене, любуясь бесчисленными мостами и видом знакомых уже зданий со стороны набережной. И все время хотелось ему еще раз наведаться в Сен-Женевьев-де-Буа. Он даже приглашал с собой коллег, но любителей ходить по кладбищам среди них как-то не нашлось.
   Последний перед отъездом  день выдался, как нарочно, холодный и дождливый, но откладывать было уже некуда, и он отправился. На этот раз кладбище было совершенно безлюдным, только в стороне от русских могил, в той его части, где хоронят французов, итальянцев и всех других, кому выпало жить и умереть в Сен-Женевьев-де-Буа, копошился, несмотря на дождь, кладбищенский служащий: сгребал с дорожек мокрые листья и ссыпал их в тележку. 
   Он заранее решил, что не станет   теперь прогуливаться и  разглядывать памятники, а  навестит только братьев-кадетов и  поэта Туроверова. Припомнив купленную прошлый раз карту кладбища, он мысленно соединил эти два захоронения  диагональю, по которой и двигался теперь, сворачивая с одной дорожки на другую.
   Крест над могилой Туроверова он заметил, отличил еще издали. Теперь его   нельзя было не заметить. Даже в сумеречном свете дождливого дня он выделялся из общего ряда неестественной на старом кладбище белизной. Видно, добросовестно прошлись по нему пескоструйкой (или чем тут у них шлифуют старые камни?). Что касается гробницы, то и она была заново отшлифована, очищена от старых цветов, засыпана свежей землей, и внутри посажена была  молодая, зеленая елочка. Но удивительнее всего было то, что лампадка за тусклым стеклом  теперь светилась слабым светом, горела!
   - Ну, вот и хорошо. Вот и слава Богу…
   Он вздохнул глубоко, с облегчением и положил мокрые, отяжелевшие от дождя хризантемы рядом с елочкой.
   Может, и вправду существует на свете эта Ирина – то ли дочка, то ли дальняя родственница. Может, это она была тут недавно и, значит, придет еще…

   Наутро он улетел в Москву. А еще через неделю уехал оттуда  на Кавказ.

ПОСМОТРЕТЬ ФОТОГРАФИИ К РАССКАЗУ "ЧЕЛОВЕК ИЗ РОССИИ"

 

 

2. Смотритель кладбища

   Мы отдыхаем в Ницце вот уже неделю, и муж все зовет меня сходить в город – осмотреть достопримечательности.
   - Какие могут быть достопримечательности, если есть море? – каждый раз отвечаю я, томясь под горячим августовским солнцем и не желая даже сдвинуться с насиженного местечка под большим красным зонтом.
   Наконец в одно прекрасное утро я понимаю, что не смогу сегодня и в ближайшие пару дней надеть купальник и загорать, и тогда говорю мужу:
   - Ладно, так и быть, сегодня пойдем в город.
   Муж лихорадочно, пока я не передумала, ищет видеокамеру и фотоаппарат, навешивает все это на себя,  мы выходим из отеля и идем в сторону от моря и пляжа, в глубину городских кварталов, туда, где Ницца узкими улочками поднимается вверх, наползая на прибрежные холмы.
   Надо признать, муж был прав: город действительно хорош и вдали от моря. Некоторое время я с любопытством разглядываю старинные особняки, в которых останавливались когда-то русские отдыхающие. Я даже пытаюсь представить себе этих петербургских дам, прогуливающихся по городу не в шортах и майках, под которыми нет лифчиков, а в длинных светлых платьях (интересно, носили они летом корсеты?), с ажурными зонтиками  в руках.
   Между тем муж тащит меня все дальше, хотя солнце стоит уже высоко, и пора бы немного передохнуть, укрывшись в тени какого-нибудь из уличных кафе, которые попадаются здесь на каждом шагу.
   - Потом, потом, - говорит он, приглядываясь к названиям улиц и сверяясь с захваченным из отеля карманным путеводителем.
   Наконец мы сворачиваем в какой-то коротенький переулок, поднимающийся к тому же вверх, и, пройдя его, оказываемся в тупике перед очень узкой металлической  калиткой. С  двух сторон она зажата каменными столбами, густо увитыми плющом, образующим арку над входом. Справа выглядывает из-под плюща мраморная табличка с надписью:

«Русское кладбище»
 

   Ну, так я и знала, что он притащит меня в какое-нибудь такое место!
   Тут надо кое-что объяснить про моего мужа. Во-первых, он – историк, специализируется на проблемах русской диаспоры, а во-вторых, у него есть немного странная привычка – посещать кладбища. В какой бы стране он ни оказался, обязательно ищет там  русские могилы. Он уверяет, что надписи на надгробиях можно читать, как увлекательную книгу, что это тоже часть истории, которая лично ему говорит о многом. Только теперь мне становится ясно, что поход был задуман с самого начала, и проблема была только в том, чтобы  найти сюда дорогу.
   Итак, мы стоим перед входом  на Русское кладбище в Ницце и ждем, чтобы нам открыли. Муж уже нажал кнопку звонка и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, а я удивляюсь, почему это доступ на кладбище не свободный, как у нас, а надо звонить и ждать. Тем временем сбоку, из-за примыкающего к воротам двухэтажного дома сначала выглядывает, а потом нехотя выходит невысокий пожилой человек в холщовых брюках и клетчатой рубашке с закатанными рукавами, похожий на садовника или фермера. Он останавливается  за воротами с той стороны и молча на нас  смотрит. Муж говорит ему: «Здравствуйте!», а я: «Бонжур!», и мы ожидаем, как он ответит. Если по-русски, тогда я, возможно, еще что-нибудь скажу, например, спрошу, почему это у них вход не свободный. А если по-французски, то мне придется помолчать, полагаясь во всем на мужа.
   - Здравствуйте! – довольно хмуро отвечает этот человек и не спешит открывать калитку.
   - Можно осмотреть кладбище? – очень вежливо спрашивает муж.
   - Сегодня нет посещений, - бесстрастно отвечает человек.
   Но надо знать моего мужа. Ни за что не уступит и уговорит кого угодно. Сходу сочиняет про завтрашний отъезд (на самом деле впереди у нас целая неделя), про то, что «мы так много слышали» и «давно мечтали»… Хозяин кладбища только плечами пожимает, мол, ничем не могу помочь. Хотя вряд ли это подходящее слово - хозяин, должно быть, он  –  здешний смотритель, а ведет себя так, будто  кладбище – его личная собственность. По всему видно, что посетителей он не любит и предпочел бы держать ворота закрытыми всегда.
   Муж решает зайти с другой стороны.
   - Скажите, а правда, что это единственное русское православное кладбище в Европе? – спрашивает он.
   - В мире, - поправляет человек по ту сторону калитки.
   - Как? – удивляюсь я. – А то, что под Парижем, Сен… Сент.. Жене…
   - Там не только русских хоронят, - нарочно громко объясняет мне муж и продолжает допытываться: – А скажите… ведь это здесь захоронены Екатерина Долгорукая, князья Волконские, Юденич?
   Кажется, весь этот разговор производит на неприветливого хозяина  некоторое впечатление. Позвякивая ключами, он медленно спускается к калитке. И, все еще надеясь от нас отделаться, предупреждает:
   - Но снимать здесь нельзя.
   - Что вы! – восклицает муж. – Мы и не думали снимать, так, на всякий случай захватили.
   Калитка, наконец, открывается, и мы всходим по высоким, сразу уводящим вбок ступеням, чтобы оказаться в довольно странном месте, меньше всего подходящем для кладбища. Представьте себе узкие уступы холма, на которых рядами расположились высокие каменные склепы, нависающие друг над другом и амфитеатром поднимающиеся вверх над небольшим двориком, из которого кладбище видится все разом – в причудливом смешении белых православных крестов, пальм, берез и кипарисов. Видя, что мы поражены открывшейся  картиной, смотритель кладбища окончательно теплеет лицом и даже удостаивает нас своими пояснениями. У него совершенно неприметное, какое-то стертое лицо, его можно с одинаковой вероятностью принять и за русского, и за немца, и за француза, но меньше всего – за француза.
   - К Николаю Николаевичу  поднимайтесь вот этими ступенями, на самый верх, но имейте в виду, что могила его абсолютно скромная, вы ее отличите разве что по надписи, а больше – никаких особенностей.
   - Кто это Николай Николаевич? – шепотом спрашиваю я мужа.
   - Юденич, - говорит смотритель. – Вы ведь, кажется, интересовались.
   - Да, да, спасибо, - говорит муж и в тон ему продолжает: -А к Катерине Михайловне как пройти?
   - Я, пожалуй, провожу вас туда, но… послушайте совета: не спешите, начните осмотр отсюда, снизу, здесь тоже немало интересных захоронений, хотя и не столь знаменитых.
   С этими словами он кладет руку на мраморную плиту склепа, у которого мы как раз стоим, и говорит:
   - Вот здесь, например, покоится господин, с которым связана  довольно романтическая история…
   Тут он преображается и - с неизвестно откуда взявшимся вдохновением - рассказывает нам историю итальянского художника Жозефа Фрисеро, который в 1847 году, будучи в Санкт-Петербурге, влюбился в юную Жозефину Кобервейн, приходившуюся  внебрачной дочерью царю Николаю Первому, и увез ее сюда, в Ниццу, где она и стала его женой…
   Как, однако, хорошо он говорит по-русски. Пожалуй, даже слишком хорошо. Интересно, кто он такой? Из старых он эмигрантов или из новых?
   - Замечательная история! - говорит муж, рассматривая замысловатое надгробие художника Фрисеро. – Только почему же нельзя снимать?
   Смотритель наш снова напускает на себя строгость.
   - Видите ли, в чем дело. Бывали случаи, когда недобросовестные люди снимали тут без спросу целые фильмы, а потом выпускали их на телевидение, и там  оказывалась куча ошибок, неточностей. Это крайне неприятно, это такое, знаете ли, неуважение ко всем к ним, - он делает неопределенный жест в сторону ближайших склепов.
   - Что вы, какой фильм! У нас и камера-то любительская, мы так, для себя, несколько кадров на память.
   - На память – извольте, можете снять несколько фрагментов.
   Он поднимается с нами по ступеням, попутно давая такие подробные, пересыпанные датами и именами объяснения, что я даже начинаю сомневаться, простой ли перед нами смотритель или, может быть, на этом кладбище держат специальный штат экскурсоводов?  И так, беседуя, поднимаемся мы к могиле Екатерины Долгорукой. Над склепом – высокая каменная ротонда, в которую при желании можно даже войти.
   - Вот, прошу – княгиня Юрьевская,  – говорит наш гид-смотритель, словно представляет не склеп, а живую княгиню. – Вы, вероятно, знаете, что, когда Александр Второй венчался с ней, он своим указом наделил ее этим именем. (Муж кивает: знаем, знаем). Под этим именем она и похоронена здесь в 22-м году.
   - Как в 22-м? – удивляюсь я. – Она что, дожила  до… советской власти?
   - Представьте себе. Она ведь очень молодой сошлась с государем, он был много старше ее.
   - Лет на тридцать, - подсказывает мой муж.
   - Как странно, - говорю я. – Кажется, Александр Второй – это так давно, после него еще два царя  были и революция, а она, значит, все жила…
   - Да, и жила здесь, в Ницце, на своей вилле. Здесь и дочь их, Ольга, венчалась, кажется, в 1895 году, с внуком Пушкина  Жоржем де Меренбергом. 
   - Ну надо же! А бывает здесь кто-нибудь из ее потомков?
   - В прошлом году приезжал из Америки молодой человек, кажется, прапраправнук. Цветы принес Катеньке нашей, свечку поставил в часовне, да еще и денег дал на поправку склепа.
   Однако любит он этих своих покойников! Прямо, как родных. Муж тоже это заметил, поглядывает на него со все большим  любопытством.
   От каменной «беседки» мы все же решаем  подниматься наверх самостоятельно. Смотритель кладбища дает нам еще несколько советов - куда ступать и что не пропустить, и возвращается вниз. Вскоре, оглянувшись, я вижу, как он уже возится в своем дворике с длинным тяжелым шлангом, оттаскивая его поближе к забору. Оставшись одни, мы начинаем лихорадочно снимать, вернее, муж снимает, а я обеспечиваю прикрытие. У нас действительно нет никакой задней мысли, и мы не понесем эту пленку ни на телевидение, ни еще куда-нибудь, просто мужу она может пригодиться для его работы. Да и друзьям интересно будет показать.
   - Столыпин, - читаю я. – Это какой Столыпин? Тот самый, что ли? Его как звали?
   - Нет, это не тот, - говорит муж. – Тот был Петр Аркадьевич и похоронен  он дома. Но вполне возможно, что какой-нибудь его родственник.
   Щербатовы… Гагарины… Трубецкие… Епанчины… Эдуард Барклай де Толли…
   - А это - тот или не тот?
   - Не тот, но все равно из тех.
   - Иди скорее сюда! Посмотри, что тут! – зову я мужа.
   Я уже взобралась на самую верхнюю галерею и увидела  торчащий прямо из земли простой белый крест, на котором написано одно только слово: МАРУСЯ.
   - Что это значит, как ты думаешь?
   - Не знаю, - пожимает муж плечами. – Может, какая-нибудь сестра милосердия, которую знали только по имени?
   - Надо будет спросить у этого… Он тут всех знает.
   На самом верху кладбище заканчивается глухим забором и кустами, ничего интересного. Зато, обернувшись назад, мы вдруг видим вдалеке море, верхушки пальм и крыш – кажется, вся Ницца лежит перед нами. Некоторое время мы стоим молча, прислушиваясь к себе. Странное чувство, смесь восторга и грусти, поднимается в душе при виде этой пышной чужой природы и этих ветхих родных могил.
   …И долго еще петляем мы между склепами, любуясь изящными мраморными фигурками, украшающими некоторые надгробия, и прочитывая друг другу вслух надписи, среди которых попадаются и очень длинные, как на могиле Александра Раевского, где высечена в камне чуть не вся история дружбы его с Пушкиным. Наконец возвращаемся в тот самый дворик, куда выходят окна и двери двухэтажного дома, одна дверь  в первом этаже, другая – наверху, от нее ведет вниз наружная лестница. Дворик наполнен разной домашней утварью, из чего можно заключить, что это никакая не контора и не сторожка, здесь живут. Смотритель  кладбища возится с цветами и, кажется, поджидает нас.
   - Можно тут присесть на минутку? Ноги устали.
   - Прошу, садитесь.
   Я буквально падаю на деревянную скамейку  у стены дома. Муж остается стоять, с интересом разглядывая дом и двор.
   - А жена у вас на казачку похожа, - вдруг говорит смотритель, поглядывая на меня, но обращаясь к мужу. – Она случаем не казачка?
   - Казачка, - улыбается муж, а я слегка краснею.
   - Не донская ли?
   - Нет, - говорит муж. – Кубанская.
   Смотритель тоже улыбается и, обращаясь уже ко мне, говорит:
   - Вы на мою бабушку в молодости похожи. Бабушка моя была казачка.
   - Да что вы! – всплескиваю я руками. – Вот это да!
   - Только она родом была с Дона, из станицы … - тут он слегка запинается и видно, как трудно произнести ему это длинное непонятное название, он выговаривает его осторожно, по слогам: - Кал-ни-бо-ло-цкой.  Ударение он делает на втором слоге, у него получается: Кални-и-и…
   - Калниболо-о-о-тской? – хором восклицаем мы, усиленно ударяя на «о».
   – Так Калниболотская – это не на Дону, это у нас, на Кубани, - говорит муж.
   - Как на Кубани?!
   Видно, что он сильно удивлен и даже как будто озадачен этим простым обстоятельством.
   - Большая, кстати, станица, зажиточная, – добавляю я.
   - И сейчас зажиточная? – спрашивает он недоверчиво.
   - И сейчас, - говорю я уверенно, будто сама там живу.
   Смотритель кладбища  делается взволнован и несколько раз повторяет:
   - Вот так да… Вот так да…
   Потом он идет в дом и через некоторое время выносит оттуда несколько старых фотографий, коричневых, с изломанными краями, на них какие-то люди, мужчины в гимнастерках и сапогах, женщины в длинных темных юбках, в белых платках. Он тычет пальцем в фотографию: вот она, бабушка из Калниболотской. Я заглядываю с любопытством. С чего он взял, что я на нее похожа, и близко ничего нет.
   - Значит, Кал-ни-и-и-болоцкая  на Кубани находится? А я и не знал, всю жизнь считал, что это на Дону.
   - А может, она раньше и была на Дону? – шепчу я мужу. – Сколько ж раз все перекраивали!
   Он одергивает меня: помолчи!
   - А отец мой и дед - донские, - говорит смотритель. -Дед до революции школьным учителем был в Батайске. Знаете Батайск?
   Ну конечно, мы знаем Батайск. Муж начинает методично выспрашивать подробности, и постепенно выясняется вот что.
   Отец этого человека в 18-м году записался в Добровольческую армию, воевал под началом у Врангеля, а после разгрома ушел с белыми за границу. Там он оказался сначала в Галлиполи, потом в Сербии, словом, помыкался по разным странам, пока не осел во Франции, в городе Лионе. Человек он был еще молодой, дома, в России, ничему, кроме как воевать, научиться не успел, и пришлось ему идти в шахту каменотесом. Это была очень тяжелая работа, подорвавшая его здоровье. Лишь через несколько лет он смог найти себе работу полегче – на ткацкой фабрике. Там он познакомился с одной работницей, француженкой, влюбился и женился, в результате чего родился на свет наш собеседник. (То-то я смотрю, что он ни на русского, ни на француза толком не похож, а он, значит, полукровка и есть). Родители отца, то есть нашего смотрителя дед и бабка, остались, между тем, в России. Первые годы они  изредка переписывались, но в 34-м году от деда пришло из Батайска письмо, в котором он просил сына прекратить с ними всякую связь, потому что в России наступают суровые времена и такая связь чревата.
   - И что же, они перестали переписываться?
   - Перестали. Отец говорил, что это опасно.
   - А что было потом?
   - Потом… Он больше ничего не знал о них, даже не знал, живы они или умерли.
   - И отец никогда больше не был в России?
   - Нет, не довелось. Он умер довольно молодым, перед самым началом Второй мировой войны.
   - Это отец научил вас говорить по-русски?
   - Сначала он научил мою маму, и, когда я появился на свет, в доме у нас уже говорили на двух языках, но больше все-таки по-русски. Отец и в православную церковь приучил меня ходить. И еще, знаете? Он ведь завещал мне непременно жениться на русской.
   - А вы?..
   - Я так и сделал.
   - Так у вас русская жена!  Она, наверное, тоже из эмигрантов?
   - Нет-нет, я привез ее из Советского Союза.
   - Как это?
   - Очень просто. Купил тур, поехал в Россию, нашел там себе жену и привез ее сюда.
   Мы с мужем переглядываемся: «Вот дает!».
   - И… где же она?
   - Здесь, - он  поднимает глаза наверх, где на втором этаже  приоткрыто окно и виден край тюлевой занавески. – Она сегодня немного нездорова.
   - И вы с ней  тут и живете?
   - Тут и живем.
   - Но… как это случилось, что вы стали смотрителем  кладбища?
   - О, это отдельная история, - говорит он, усаживаясь рядом со мной на скамейку.
   Выясняется, что перебраться из Лиона в Ниццу заставила его болезнь суставов, врачи посоветовали сменить климат. Но, с детства приученный ходить в церковь, он и  здесь, в Ницце, стал исправно посещать православный храм Святого Николая. А храм этот  держит над Русским кладбищем опеку. И вот, спустя некоторое время , отец-настоятель, как видно, приметил прилежного прихожанина и предложил ему должность смотрителя.
   - И вы не испугались? –  задаю я глупый вопрос.
   - Я почел за честь и за долг.
   Вдруг я замечаю, какой он старый. Ему, должно быть, лет семьдесят. У него выцветшие глаза и рябые руки. Интересно, есть ли у них дети?
   - Бог не дал, - говорит он коротко и встает со скамейки.
   Мы понимаем, что пора уходить, он ничего больше не расскажет. На прощанье я спохватываюсь: целый час проговорили, а не спросили даже, как его зовут.
   - Зовут меня Евгением Николаевичем, - слегка наклоняет он голову. – Фамилия  Верёвкин.
   - О, легко запомнить! А знаете, почему? Мой отец был Евгений, а мужа отец был Николай!
   И снова он немало удивлен, даже головой качает.
   - Вот сколько совпадений сегодня!
   - А вы нас пускать не хотели, - напоминаю я и тут же получаю от мужа легкий толчок в спину.
   Впрочем, наш новый знакомец пропускает эти мои слова мимо ушей. Мы прощаемся, и он запирает за нами калитку. Больше он никому не откроет сегодня. 
   - А жалко, что жена его не вышла, - говорю я, едва мы выбираемся из узкого переулка на более или менее широкую улицу Шмен де Кокад. – Хотелось бы мне  на нее посмотреть…
   Мы живем в Ницце еще неделю, загораем на пляже, гуляем вечерами по набережной или, сидя в открытом ресторанчике с видом на море, попиваем красное французское вино, и часто вспоминаем нашего Верёвкина и говорим о нем.
   - Кто же будет беречь это кладбище, когда его не станет? – сокрушаюсь я.
   - Да брось ты! Он еще крепкий старик, еще поживет, - говорит муж.

                                                                
   А осенью, в пору затяжных дождей, сидим мы как-то поздним вечером дома, у телевизора, и идет передача из Франции, как раз из Ниццы и как раз о Русском кладбище. Известный телеведущий - преклонных лет и сильно картавящий - рассказывает о том, как он специально поехал в Ниццу, как  хотел снять репортаж с этого самого кладбища и как его туда не пустили.
   - Это Верёвкин! – почему-то радуюсь я. – Он не любит, когда снимают!
   - Кстати, все забываю тебе сказать, - говорит муж. - Я ж навел справки. Нет в Батайске никаких Верёвкиных.
   - Как нет? Обманул, что ли?
   - Да нет, они, конечно, жили там когда-то. А теперь – никого.

Поиск



Новости
2023-10-26
В журнале «Дружба народов», №10 за 2023 год, опубликована рецензия С.Шишковой-Шипуновой на новую книгу Сергея Чупринина «Оттепель:действующие лица». Читать здесь

2023-03-14
В издательстве «Вече» вышел сборник очерков и рассказов «Герои Донбасса и СВО». Редактор-составитель и автор одного из очерков («Пчелка») — С.Шишкова-Шипунова. Читать здесь

2022-06-27
В издательстве "Вече" вышла в свет новая книга С. Шишковой-Шипуновой "
Четыре гения русского пения". О Вертинском, Высоцком, Градском и Хворостовском