ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой жители Тихо-Пропащенска встречают Новый 2000 год

   Всю осень Гога-Гоша предпринимал отчаянные попытки вырваться из своего заточения. Звонить ему больше не позволяли, объясняя это тем, что оставленный на случай чрезвычайной ситуации резерв спецсвязи уже использован и притом впустую. «Если теперь что случится — землетрясение или еще что, — говорил Дулин. — никто этого не узнает, погибнем тут в полной неизвестности». И очень просил Гогу-Гошу не рассказывать Христофору Ивановичу про их ночные сеансы связи. «Мы ж тебе поверили как человеку, — добавлял Волобуев, — а ты оказался трепло!». Гога-Гоша глотал унижение, которого прежде не простил бы никому, и молчал. Но про себя строил все новые планы спасения. Он даже написал несколько отчаянных записок, начинавшихся обращением: «Люди мира!..». Одну из них, свернув трубочкой, он засунул в выпрошенную у Антонины Васильевны пустую бутылку и бросил в речку Пропащенку, предварительно выяснив, что через несколько километров она впадает в океан. Другую привязал на шею небольшому сизому голубю, которого поймали для него мальчишки. При отправке присутствовал сам начальник почтамта Жмулюкин, собственно, и подсказавший Гоге-Гоше эту идею.
   — Как думаете, долетит? — спрашивал Гога-Гоша, глядя в небо, где в недоумении кружил отпущенный им голубь.
   — Долетит, — отвечал начальник почтамта. — Если, конечно, ПВО не собьет где-нибудь под Хабаровском.
Постепенно к Гоге-Гоше все в городе привыкли и многие ему даже сочувствовали, особенно женщины. Особенно одна женщина — Люба. Стало уже холодно, и она связала ему теплые носки и пуловер. В этом пуловере Гога-Гоша сел однажды на велосипед, правда, небольшой, подростковый, взятый им у мальчишек якобы прокатиться, и рванул на нем по дороге, ведущей, как он заранее вычислил, на Запад. Но велосипед был старый, через пару километров у него лопнула ось и заднее колесо отлетело, а сам Гога-Гоша свалился в кювет. Некоторое время он лежал там, не шевелясь, потому, что страшно устал крутить педали и был даже рад, что велосипед сломался. Бросив его на обочине, он еще немного посидел рядом, отдохнул и пешком вернулся в город.
   Между тем закончилась осень, и настала зима. Зимой в квартирах было холодно, как на улице, спали в одежде, наваливая сверху все, что было в доме — одеяла, пальто, шубы, даже ковры поснимали со стен и укрывались ими. Воду берегли, расходовали экономно, зимой на родник не находишься — скользко. Несешь, несешь ведро, поскользнулся, упал, всю воду пролил, да и замерзала она на ходу. Спать ложились рано, с наступлением темноты, чтобы не жечь свечи и керосиновые лампы; керосин (у кого еще был) экономили для готовки, другие (большинство) варили еду на кострах, которые разжигали теперь прямо в подъездах, защищаясь таким образом от ветра и снега.
   Гога-Гога жил теперь у Любы, которая очень о нем заботилась и была бы, пожалуй, идеальной женой, если бы хоть немного ему нравилась. В тот день, после штурма мэрии, Люба долго стояла на площади, ожидая, что, может быть, кто-то или даже сам Гога-Гоша выйдет наружу. Но никто не выходил. Тогда она сама прошла через разгромленный двор, по которому ветер гонял обрывки плакатов и пустые коробки из-под консервов, и постучалась в дверь мэрии. Никто не открыл ей и даже не отозвался. Она стала обходить здание по периметру и заглядывать в окна, часть которых была разбита. И в одном окне увидела того, кого искала. В глубине кабинета, на диване сидел Гога-Гоша. Голова у него была перевязана, лицо бледное и, как показалось Любе, злое.
   — Гоша! — окликнула его Люба.
   Он вздрогнул и посмотрел в окно.
   — А я за вами, — просто сказала Люба, как будто договаривалась с ним об этом или как будто он ее об этом просил. — Пойдемте ко мне, я вас молочком попою, отдохнете.
   Ни слова не говоря, Гога-Гоша встал, открыл окно (при этом осколки стекла посыпались на пол), осторожно влез на подоконник и спрыгнул к Любе. Дома она спросила его:
   — Зачем вы ножницы унесли тогда?
   — Ножницы? Какие ножницы? — не сразу понял Гога-Гоша. — А, ножницы... Это машинально. Вырезал страницу и сунул в карман. Дурацкая привычка. Они в КПЗ остались.
   — Ну и бог с ними, — сказала Люба.
   В первую ночь она постелила ему на топчане, а сама легла в кухне на раскладушке. Гога-Гоша ничего по этому поводу не сказал, вроде как и не заметил. Так продолжалось несколько дней. Но однажды он так замерз ночью, что, проснувшись от холода, позвал Любу. Она пришла из кухни и села на топчан, с краю.
   — Послушайте, Люба, — сказал Гога-Гоша, не видя ее, а только слыша в темноте ее дыхание. — Мы с вами взрослые люди. Давайте спать вместе. Холод собачий.
   У Любы заколотилось сердце, она ничего не ответила и молча влезла под два одеяла и шубу, которыми был укрыт Гога-Гоша (чем сама она укрывалась на своей раскладушке, он ни разу не видел, так как Люба всегда ложилась позже, а вставала раньше).
   Каждое утро он как на работу ходил в мэрию. С Христофором Ивановичем у них установились особого рода отношения, наблюдая которые со стороны, можно было подумать, что мэр здесь — Гога-Гоша, а Христофор Иванович при нем так, вроде помощника, во всяком случае лицо подчиненное. Он теперь и шагу не делал без консультации со своим молодым, как он думал, другом ( на самом деле глубоко презиравшим Христофора Ивановича). Мэр считал Гогу-Гошу очень умным и часами говорил с ним о политике, о судьбах России и мира, чем вызывал неудовольствие и ревность чиновников, полагавших, что лучше бы эта парочка придумала, как увеличить натуральный налог на дрова — зима наступала суровая, и дров в мэрии уже не хватало. Чиновники называли Гогу-Гошу «этот».
   — Кто у Христофора Ивановича?
   — Да «этот» опять сидит.
   Его настоящее имя, фамилия и должность в Москве никого уже не интересовали. Все ждали наступления Нового года, веря, что что-то должно случиться — или уж совсем конец, как твердят бабки, или — во что хотелось верить больше — дадут свет и воду. Одно из двух. Но больше всех ждал Нового года Гога-Гоша, сам себя убедивший в том, что именно в новогоднюю ночь каким-то чудесным образом окончится его плен. Он ни с кем не говорил об этом, даже с Любой, и по ночам, лежа рядом с ней на тесном топчане, пытался представить, как это будет. Больше всего он надеялся почему-то на телекомпанию, которой нужны же будут для ночного новогоднего эфира какие-то оригинальные съемки. Когда он еще в самый первый раз говорил с генеральным директором канала, прося его прислать самолет, а тот не соглашался, Гога-Гоша, желая вызвать у него профессиональный интерес, сказал:
   — Между прочим, Новый год здесь встречают на 9 часов раньше, чем в Москве. Можно сделать классный прямой эфир, опередить всех.
   — Дорогое удовольствие, — ответил тогда гендиректор.
   И теперь Гога-Гоша надеялся на то, что ближе к Новому году, когда в генеральной дирекции начнется череда совещаний на тему: из чего делать праздничный эфир, чтобы переплюнуть другие каналы, о его предложении вспомнят и все-таки пошлют самолет со съемочной группой, который заодно заберет отсюда и его, Гогу-Гошу.
   Наконец, наступил день 31 декабря 1999 года. Несмотря ни на что «Комитет-2000» объявил об устройстве городского баламаскарада. Мэрия неожиданно легко согласилась (после сентябрьского штурма там вообще стали гораздо сговорчивее) и даже разрешила открыть для этих целей вестибюль кинотеатра «Космос», в котором, правда, было еще холоднее, чем на улице. Мало того, некоторые чиновники выразили желание лично поучаствовать в маскараде и в последние перед наступлением праздника дни вели интенсивные консультации с писателем-фантастом Тюдчевым.
   Готовясь к новогоднему балу, Люба долго думала, в какой бы персонаж ей нарядиться. Установка «Комитета-2000» была на этот счет очень четкая: в карнавальных костюмах должны были угадываться — хотя бы по небольшим деталям — самые известные люди ХХ столетия. Люба мысленно перебрала известных ей знаменитых женщин и пришла к выводу, что все они представляют собой фигуры совсем не карнавальные. Летчицы, партизанки, трактористки, космонавт Валентина Терешкова... Хотелось представить образ женщины счастливой, а все известные ей героини под него не очень-то подходили. Конечно, Люба могла бы нарядиться в кинозвезду 30-х годов Любовь Орлову, но для этого у нее не было необходимых внешних данных, только имя и фамилия. Тогда она решила взять литературный персонаж и стала мысленно перебирать разных главных героинь, но скоро обнаружила, что и они все какие-то несчастные, для карнавала совсем не подходящие.
   — А можно Татьяну Ларину? — спросила она у Тюдчева.
   — Но это же Х1Х век, а мы уже ХХ-й провожаем.
   — Нет, — сказала Люба. — Это не Х1Х век и не ХХ-й, это вечное.
   — Ладно, — сказал Тюдчев. — В порядке исключения. Но в конкурсе ты не участвуешь.
   Что касается Гоги-Гоши, то он категорически отказался от самой идеи напяливать на себя какую бы то ни было маску, заявив, что в детские игры давно не играет. На самом деле причина была в другом. Он тоже не смог найти подходящего для себя персонажа, а советоваться об этом с кем-то ему не позволяла гордость. Мысленно, как и Люба, перебрав всех известных ему живых и литературных героев ХХ столетия, он сделал для себя неприятное открытие. Оказывается, все они принадлежали к тому периоду, который лично он считал исторически ошибочным и недостойным прославления хотя бы даже и в карнавальных костюмах. Ну не наряжаться же ему, действительно, в какого-нибудь летчика Чкалова или поэта Маяковского! Но в той жизни, с которой он только и мог себя идентифицировать, героев — при ближайшем рассмотрении — не оказалось вообще. Ну кто? Паша Грачев?
   — Я, наверное, вообще не пойду, — сказал он Любе.
   — Если вы из-за маскарадного костюма, — сказала Люба (она продолжала говорить ему «вы»), — то можно пойти и без него. Вы у нас и так персонаж экзотический.
   Начало карнавала назначено было на десять вечера, но уже за час до того по вестибюлю кинотеатра «Космос» с важным видом прохаживались в шубах, тулупах и валенках разные интересные личности, загримированные головы которых существовали как бы отдельно от шуб и тулупов. Тут были: император Николай Второй в вырезанной из картона короне (поскольку никакой другой отличительной царской приметы бывший директор музея Антиппов придумать не смог); генералиссимус Сталин с трубкой, трое лысых, ходивших гуськом, друг за другом: один, судя по старательному прищуру, — Ильич, другой — с початком кукурузы  в руке — Никита, третий, с грубо намалеванным на лысине пятном — Горбачев. Соревновались усами Чапаев в папахе и Буденный с саблей. Причем и сабля, и папаха были настоящие, взятые заядлым рыбаком Колей для себя и друга своего Санька у родного деда Кости.
   Сам дед Костя, которому через пару часов должно было исполниться сто лет, находился тут же. Бывший главный архитектор города Хорошевский усаживал его на сцене в позе того самого памятника, который ему — по независящим от него причинам, как-то: отсутствие воды и тепла — так и не удалось изваять. Столетний дед Костя оказался на удивление понятливым, принял ту позу, которую именно хотел архитектор, и сидел в ней неподвижно, дремля, что было для него делом в общем привычным.
   По вестибюлю прохаживался также молодой человек в толстой куртке и выкрашенном серебрянкой шлеме, на котором было написано, видимо для тех, кто забыл или не догадается: «Гагарин». Стоял, прислонившись к окну, кудрявый блондин в телогрейке с томиком Есенина в руках, а рядом подпрыгивал с мячом человек в ушанке и во вратарских перчатках с нашитыми на них инициалами «Л.Я.». Попадались на глаза и литературные герои. В углу зала сидел некто в длинном черном пальто с жирным черным котом, свесившимся с его шеи вместо воротника и поблескивавшим зеленым глазом, — надо понимать, Воланд; покачивала бедрами и коромыслом, перекинутым через плечо, Аксинья в коротком полушубке, а между публикой шастал в кепке, полосатом шарфе и высоких валенках Остап Бендер, норовивший притереться к карманам гостей. Многие из участников маскарада держали в руках свечки, так что в вестибюле было в общем светло, а на загримированных лицах блуждали хаотические тени, придававшие им загадочности и театральности. Кроме практической цели освещения вестибюля, держание свечек в руках должно было, по замыслу Тюдчева, символизировать акт прощания с ХХ веком.
   — Прошу внимания, господа! — сказал писатель-фантаст, взявший на себя функции распорядителя карнавала. — Сейчас мы проведем первый конкурс — на лучший маскарадный костюм. Прошу всех подойти поближе и повернуться лицом к сцене, чтобы члены жюри могли по достоинству оценить каждого.
Члены жюри, они же члены «Комитета-2000», стали пристально вглядываться в зал, при этом время от времени улыбались, толкали друг друга локтями, а иногда и показывали на кого-нибудь пальцем. Наконец, было отобрано десять лучших и они приглашены на сцену. Теперь предстояло всем залом выбрать из них троих, а потом и одного. Для этого отобранные должны были пройтись по сцене и что-нибудь сказать как бы от имени своего персонажа. У кого получится наиболее достоверно, тот и победитель.
   Персонажи стали прохаживаться вокруг живого памятника и, подходя к краю сцены, бросать в зал отдельные слова и целые фразы.
   — Великая Октябрьская революция, о необходимости которой...
   — Поехали!
   — Главное — начать и углубить!
   — Я за тот Интернационал, в котором...
   — А может, тебе еще ключи от квартиры, где деньги лежат?
   — Квартирный вопрос их испортил...
   — Шта-а?
   Публика покатывалась со смеху.
   Тем временем в вестибюле появился Дед Мороз. Он вытащил на середину большой, но, по-видимому, легкий мешок, на котором было написано: «Подарки».
   — Ну-ка, Дедушка Мороз, что ты нынче нам принес? — игриво спросила Снегурочка голосом Антонины Васильевны.
   — Я вам денежки принес за работу за декабрь! — сказал Дед Мороз голосом Христофора Ивановича и тут же добавил: — Шутка!
   Он открыл мешок и стал вынимать из него разноцветные бумажки. На каждой бумажке были написаны какие-нибудь слова, Дед Мороз громко их зачитывал и вручал кому-нибудь из вставших в круг гостей.
   — Списание долгов по квартплате за 1998 год. Кому?
   — Мне, мне! — протягивалось к нему сразу несколько рук, Дед Мороз отдавал разрисованную снежинками бумажку и лез в мешок за следующей.
   — Освобождение от натурального налога сроком на один квартал!
   — Мне! Мне!
   — Охотничья лицензия на зимний сезон 2000 года! Льготная!
   — Ого! Мне! Нет, мне! Сюда давайте!
   — Плацкартный билет до Москвы!
   — Мне-е-е! — не своим голосом заорал кто-то.
   Все обернулись и увидели входящего в вестибюль Гогу-Гошу.
   — Новогодняя шутка! — виноватым голосом сказал Дед Мороз.
   Все засмеялись, а какой-то мужик подошел к Гоге-Гоше вплотную, дернул за подбородок и сказал:
   — Ты смотри, не снимается, ты что, прямо к морде приклеил, что ли? — потом обернулся в сторону жюри и крикнул: — Эй! Вот кому первый приз! У него маска живая! Видать, импортная!
   В эту минуту снаружи послышался странный, быстро нарастающий шум. Все повернулись к двери, она сама собой распахнулась под сильным порывом ветра. Одни кинулись на улицу, посмотреть, что там происходит, другие, напротив, отпрянули к сцене, и одна женщина в парике и шляпе Аллы Пугачевой сказала низким прокуренным голосом:
   — Ну все. Звездец.
   На пороге кинотеатра «Космос» стояли, задрав головы вверх, Гога-Гоша, Татьяна Ларина с перекинутой на грудь косой; зам мэра Козлов с бровями Брежнева, другой зам, Нетерпыщев, с усами Сталина, начальник депхаоса Бесфамильный в фуражке а ля Штирлиц и начальник милиции Надыкта в костюме капитана Жеглова. Позади, в дверях напирала массовка. Прямо на них надвигалось с неба что-то темное, неразличимой формы, с беспорядочно мигающими огнями и это «что-то» поднимало внизу такой вихрь, что с участников новогоднего маскарада вмиг слетели все маски и накладные брови, а сами они еле-еле удерживались на ногах.
   — Что это? — стараясь пересилить гул, закричал Дед Мороз.
   — То самое, — хором крикнули ему в ухо усатый и бровастый .
   — Конец?
   — Похоже, что да.
   — Нет, это похоже на гигантский астероид! — крикнул писатель-фантаст Тюдчев, сверкая круглыми очками.
   — Да нет же, нет, это просто самолет! — громче всех заорал Гога-Гоша.
   — Такой большой? — не поверили ему.
   — Такой большой, — орал Гога-Гоша. — Это съемочная группа летит снимать наступление нового века! Мои ребята!
   Темное нечто стало между тем приобретать подозрительно круглые очертания.
   — Ой, — вскрикнула Татьяна Ларина. — А может, «эти» за вами вернулись?
Гога-Гоша отпрянул и спрятался за спину Штирлица.
   Нечто уже совсем закрыло до того ясное и звездное небо, и стало совсем темно и страшно. Вдруг в этой темноте все услышали неестественный, словно пропущенный через длинную трубу голос:
   — Осталось пять минут шестьдесят секунд...
   — Что? Кто это говорит? Что они говорят?
   — Осталось пять минут пятьдесят девять секунд...
   Бежать и прятаться было бесполезно, куда убежишь и где спрячешься? Да и любопытство брало верх над страхом: как все это будет, если это, конечно, ОНО? Стоявшие на ступеньках кинотеатра так и остались стоять, можно сказать, замерли и почти уже не дышали — не от страха даже, а от ощущения необыкновенной важности и торжественности момента. Пять минут истекли, как одна секунда, и когда нечеловеческий голос сверху сказал: «Осталось ноль минут одна секунда», все обнялись друг с другом и зажмурились, готовые, если надо, умереть, исчезнуть, раствориться в темноте или быть унесенными космическим вихрем.
   В следующую секунду на землю обрушился поток ярких огней, осветивший все вокруг, и тот же трубный голос произнес:
   — Осталось 99 лет 364 дня 23 часа 59 минут...
   Алла Пугачева потеряла сознание и осела на ступеньки. Сталин целовался с Никитой, Буденный с Воландом, а Дед Мороз чуть не удушил в своих объятьях Снегурочку.
   — Люди! Выходите! — кричал распорядитель маскарада Тюдчев. — Ничего не бойтесь! Они дают нам еще сто лет! Целых сто!
   — Что это было? — спрашивали люди друг друга, выходя на ступеньки кинотеатра.
   — А черт его знает — что! Неважно — что! Главное — сто лет впереди!
   Вестибюль совсем опустел, все высыпали на улицу, обнимались и поздравляли друг друга с Новым годом, кто-то уже затеял свалку в снегу, кто-то отобрал у Деда Мороза мешок, в котором ко всеобщей радости оказалось, кроме разноцветных бумажек, кое-что посущественнее, а именно — три бутылки шампанского, как видно, из стратегических запасов.
   И никто не обратил внимания на то, что на сцене опустевшего вестибюля все в той же позе остался сидеть столетний дед Костя. В распахнутую настежь дверь врывался холод и залетал снег. Дед Костя сидел неподвижно, глаза его были закрыты, лицо спокойно, седая непокрытая голова свесилась на грудь, в зарослях усов и бороды какое-то время еще клубилось живое облачко дыхания, но скоро и его не стало. Внук Коля кругами бегал в это время по снегу и с криком «За Родину!» рубил его настоящей буденновской саблей. А друг его Санёк, великодушно отдав теплую чапаевскую папаху Алле Пугачевой, у которой сдуло с головы и унесло в неизвестность летнюю широкополую шляпу, теперь держал ее под локоток и увлеченно объяснял, что Новый год, который они только что встретили, это не первый год нового тысячелетия, а последний год тысячелетия старого, потому ничего страшного и не произошло. А все еще впереди.
   — Ой, не говорите мне про эти вещи! — хохотала, как сумасшедшая, Алла Пугачева. — Я так переволновалась, что вообще ничего не соображаю!
   Гоги-Гоши среди веселящейся компании не было. Люба пошла искать его и нашла в кабинете директора кинотеатра, служившем гримерной для участников маскарада. Когда-то давно при кинотеатре «Космос» была студия бального танца и народный театр. С тех времен в шкафу директорского кабинета сохранились коробки с париками, накладными усами и шляпами, и все это пригодилось теперь для баламаскарада. Что же касается бальных платьев, то их еще лет пять назад растащили по домам народные артисты, имевшие дочек на выданье. Платьев хватило, правда, всего шестерым невестам, но свадеб с тех пор сыграли в Тихо-Пропащенске только две. Остальные платья еще ждали в шкафах своей очереди.
Гога-Гоша лихорадочно щелкал кнопками старенького директорского телевизора, тот мигал жалким еле голубым светом и не хотел давать картинку.
   — Работает! — обрадовалась Люба. — Надо только антенну повернуть!
   — Какую еще антенну? — Гога-Гоша никогда не имел дела с телевизорами старого поколения.
   Люба подошла и покрутила туда-сюда стоявшие на телевизоре усики. Появилась прыгающая картинка. Люба взяла антенну и стала пятиться с ней от телевизора. Когда она дошла до двери, картинка перестала прыгать, установилась, но не было звука.
   — Стой там! — крикнул Гога-Гоша.
   Звук не появлялся. Тогда он махнул рукой, сел и стал жадно смотреть на экран, забыв про Любу, которая оставалась стоять в неудобной позе, держа антенну на вытянутых руках. Показывали новогодний прием в Кремлевском дворце. Гога-Гоша увидел президента, его жену и дочь и еще какого-то незнакомого тщедушного человека, сопровождавшего президентскую семью. Потом в кадре появились и стали рассаживаться, по-видимому, члены правительства, большинство которых были Гоге-Гоше уже не знакомы. Зато он узнал нескольких вечных депутатов Госдумы и двух-трех олигархов, чем-то сильно озабоченных, промелькнул и один хорошо знакомый ему криминальный авторитет в сопровождении знаменитой немолодой певицы. Когда все расселись за красиво накрытыми столами, президент встал и беззвучно зашевелил губами, камера показывала то его, то гостей с застывшими на лицах улыбками, и вдруг...
   Вдруг Гога-Гоша увидел... себя. Он сидел за одним из ближайших к президентской семье столов, был одет в черный смокинг и красную бабочку, держал в руке бокал с шампанским и улыбался вместе со всеми. В первый момент Гога-Гоша подумал, что все это ему показалось и он даже скосил глаза на Любу: как она реагирует. Люба во все глаза смотрела на экран, взгляд ее отражал вместе восторг и удивление.
   — Яблочки... апельсинки... тортики какие... — завороженно шептала Люба и была в этот момент похожа на маленькую девочку, которая стоит у витрины закрытого на обед кондитерского магазина и вот-вот заплачет. Гогу-Гошу там, в телевизоре, она то ли не заметила, то ли не узнала.
   Тем временем камера отъехала и теперь взяла крупным планом весь зал, залитый огнями, с огромной елкой посередине, и множеством гостей, из-за смокингов и вечерних платьев странно похожих друг на друга.
   «Что же это? — думал Гога-Гоша. — Что все это значит? Если я там, то кто же тогда здесь? А если я здесь, то кто же...». И как уже было с ним однажды, не успел он додумать свою мысль до конца, как в мозгу его сам собой отозвался ответ: «Это значит, что твое место там занято».
   И тут, словно молния сверкнула — он вспомнил, наконец, свою фамилию.
   Но это не имело уже никакого значения.