Глава 7. Держись подальше от начальства!

(Из записок Сони Нечаевой за 1985 год)

   На днях был странный звонок из обкома. Звонил тот самый Василий Григорьевич (он все еще сидит помощником, теперь уже у нового первого) и спросил, не хочу ли я вернуться к «нашей» книжке.
   — Как это? — удивилась я.
   Он объяснил, что очень просто: про Масленова сократим, кое-что добавим про перестройку, в общем, освежим в духе времени. Я засмеялась в трубку и сказала по слогам:
   — Ни. За. Что.
   Я уж стала забывать эту историю, три года прошло, да вот напомнил. А концовка у нее была по-своему замечательная.
   Когда умер Брежнев, всем в обкоме было не до этой книжки, целую неделю длились траурные мероприятия, и я в те дни вообще никого не видела — ни Масленова, ни даже Василия Григорьевича, занималась какой-то ерундой, текучкой. А где-то через месяц после этих грандиозных похорон, совсем уже под Новый год, удалось съездить еще раз в Москву. Два дня просидела в Политиздате, вносила правку и сама удивлялась тому, как безболезненно она вносится, как легко настоящее время меняется на прошедшее, вернулась с образцом обложки — на фоне красивого степного пейзажа было оттиснуто:

Иван Масленов
ЛЮБИТЬ РОДИНУ

   Мне это название казалось каким-то претенциозным, но это уже не я решала. Понесла обложку Масленову — согласовывать.
   — Вот так это будет выглядеть, смотрите, нравится вам?
   Он посмотрел как-то отчужденно, будто без всякого интереса и вздохнул. Вид его показался мне странным. Он не шутил по своему обыкновению, ни о чем не спрашивал и даже прятал глаза, хотя обычно с откровенным удовольствием меня разглядывал. Я ушла обескураженная, завернула к Василию Григорьевичу.
   — Что это шеф такой сегодня?
   — А ты разве не знаешь?
   — Нет, а что?
   — Капитонов прилетел. Завтра пленум.
   — Ну.
   — Вот тебе и ну.
   Назавтра Ивана Демьяновича сняли.
   Через пару дней мне позвонил Борзыкин и спросил вкрадчиво:
   — А книжку твою не успели издать?
   —Не успели, — сказала я, неприятно уязвленная этим вопросом.
   — Ну ничего, другую напишешь, новому первому, — сказал Борзыкин и даже хихикнул от удовольствия.
   Еще через неделю я сама позвонила в Политиздат и узнала, что набор уже рассыпали. У меня остался только тот самый, переплетенный для Крыма экземпляр, отнесла его домой, сунула поглубже в книжный шкаф и никогда больше не доставала, не вспоминала и не жалела.

* * *

   Рассказала эту историю в одной московской компании.
   — Милочка, чему вы удивляетесь? — сказал, выслушав меня, один умный господин. — Очень даже типичная история. Во все времена большие начальники желали иметь свою книгу, а то и не одну. Но кого тут, собственно, следует осуждать — их, для которых персональная книга стояла в одном ряду с такими понятиями, как персональная машина и персональная дача, или вашего брата — журналиста, который в общем-то всегда охотно брался за это дело? Вы писали свой труд на излете брежневской эпохи и потому ничего с него не поимели, а чуть раньше умные люди как минимум квартиры улучшенной планировки за это получали, а уж повышение в должности — обязательно. Так что интерес тут всегда обоюдный. Но знаете, у всего этого, мне кажется, есть и другая сторона, — продолжал он. — Те, кто занимается «заавторством», должны, по идее, испытывать чувство внутреннего превосходства над титульным автором. Вот, мол, ты такой великий по должности деятель, а двух слов связать на бумаге не можешь, а я — никто, рядовой газетчик, за тебя думаю, вкладываю в твою пустую башку свои мысли. Тут, если хотите, целый комплекс у человека вырабатывается, скрытая мания величия, что ли. А как только власть меняется, эти люди сразу прут в литературу. Обратите внимание, иной бывший помощник уже норовит сейчас, на волне гласности, накропать свою собственную книжку, но о чем? Да о том, как он, сидя, к примеру, в ЦК, писал речи и книги своему бывшему шефу, то есть сдает его, уже и так отовсюду изгнанного и по стенке размазанного, а то и в земле лежащего, с последними потрохами. И заметьте: вожди канули, а помощники все на поверхности держатся.
   — То есть вы хотите сказать, — осторожно предположила я, — что каждый, кто хоть однажды был унижен ролью «заавтора», рано или поздно желает отыграться за свое унижение?
   — Вот именно! Впрочем, чтобы вас, Сонечка, утешить, скажу, что вряд ли найдется журналист, которому хоть раз в жизни не пришлось писать за чужого дядю. Профессия такая.
   — Ну не знаю, — сказала я. — Лично у меня никакого чувства превосходства никогда не возникало. Ведь большинство людей не умеет писать, что из того? Тут уж кому что Бог дал. Может, и у Масленова какой-то свой талант был, и даже наверняка был, сейчас многие у нас говорят, что хозяин-то он был хороший.
   Собеседник мой даже обрадовался:
   — Вот и пусть бы хозяйствовал, книжки-то зачем писать?
   Я и сама думала обо всем этом еще тогда, в 82-м. Ведь в какой-то момент мне казалось, что Масленов — всемогущ. Представить себе, что с такой же скоростью пошла бы в производство книга, написанная ... да мною же, только под своей собственной фамилией, — невозможно и даже смешно. Ее не то что в самое главное издательство страны, а и в наше областное вряд ли взяли бы, там же годами стоит очередь из местных писателей. «Что значит власть!» — думала я с каким-то даже ужасом. Но вот Масленова сняли, и все его могущество в один день кончилось. Выходит, что власть — категория ненадежная, рано или поздно она кончается, и тот, кто еще вчера был всемогущ, сегодня — никто, ничто и звать никак.
   В то время как журналист — он как был журналист, так и остался. Все мое при мне и никуда от меня не денется. Значит, талант надежнее власти. И я дала себе зарок: больше в подобные авантюры не ввязываться и по возможности держаться от высокого начальства подальше.
   Но ничего у меня из этого не получается. Кто ж знал, что начнется перестройка, придут совсем другие, новые люди, и все так изменится!

* * *

   Новый наш первый, Иван Егорович Русаков, присланный к нам из ЦК, — прямая противоположность Масленову, даже внешне. Тот был большой, важный — сказано: хозяин и барин. А этот — маленький, щупленький, очень подвижный, в больших роговых очках на узком, кажущемся плохо выбритым лице, говор не наш, не южный — что-то из средней полосы России, говорит много и довольно путано, отвлекается, уходит в сторону (очень похож в этом на Горбачева), понять бывает непросто, тем более что говорит он все время исключительно о перестройке, двигать которую его сюда прислали, но иногда кажется, что он и сам не вполне понимает, что именно должен делать. Наши местные начальники встретили его настороженно и пока не признают, он здесь чужак и своим вряд ли когда-нибудь станет, даже если удержится. У нас же привыкли, чтоб «первый» возвышался над всеми в прямом и переносном смысле, привыкли бояться, трепетать. А этот — окружат на пленуме, его и не видно. «Что, — говорит, — революционного мы с вами можем сделать в нашей Благополученской области?» И смотрит с надеждой, вдруг кто-нибудь из директоров или председателей колхозов идею подкинет, но те переминаются с ноги на ногу и молчат. Привыкли получать четкие указания и четко их выполнять, а все эти новомодные дискуссии насчет «революционных перемен» кажутся им странными и немного пугают. Стоят, обижаются: чего, мол, он от нас хочет, чего добивается? Но ему самому чуть не каждый день звонит Горбачев и требует отчета о ходе перестройки в области. При этом тоже ничего конкретного, но все время повторяет одну и ту же фразу: «Надо начинать с себя». Русаков перестал ездить на работу и с работы в машине и ходит пешком, заглядывает по пути в магазины, разговаривает с людьми. Народ сперва удивлялся, а потом специально стали по утрам приезжать с других концов города в те магазины, что по пути в обком, и поджидают его там, письма какие-то суют, просьбы.
   Он очень старается разрушить тот образ «первого», к которому все у нас привыкли, держится намеренно просто, демократично, старается быть доступным для всех, в том числе для журналистов, при этом говорит всем «вы», а Масленов обычно «тыкал». Раз в неделю он приглашает к себе редакторов областных газет, собкоров и целый час рассказывает, чем занимается обком. Вопросы можно задавать, какие хочешь. Это называется у нас гласность.
   Ивану Егоровичу я сочувствую, и хочется чем-то помочь. Ася говорит, что жизнь ничему меня не учит, что неужели недостаточно тех трех лет, которые я добросовестно отсидела в обкоме, и неужели теперь, когда меня, слава тебе, Господи, вернули в газету, я не могу заняться, наконец, своим делом. Но в том-то и суть, что заняться «своим делом» хочется в принципиально других условиях, имея иные, чем это было до
сих пор, отношения с тем же обкомом. В идеале я представляю себе эти отношения так: вот есть обком (власть) и есть наши читатели (общество), а между ними мы (газета), и мы выполняем функцию передатчика информации: 1) от власти — обществу; 2) от общества — власти (это ведь и называется общественным мнением). То есть через газету проходят два встречных потока информации, и надо сделать так, чтобы эти потоки двигались максимально свободно, чтобы никаких препятствий не было, а это значит, что вся деятельность обкома должна стать открытой, доступной для журналистов и через нас для общества. А с другой стороны, любые мнения и взгляды, существующие в обществе, также должны находить отражение в газете и становиться, таким образом, сигналом для властей. Если это получится, газета будет постепенно становиться самостоятельной политической силой. Вот для чего мне просто необходим постоянный контакт с тем же Иваном Егоровичем. Это для Масленова я (как и любой другой журналист) была всего лишь литрабом, теперь у меня, у всех нас появилось право голоса, и глупо им не воспользоваться. К чести Русакова, он искренне интересуется нашим мнением,спрашивает совета (особенно по разным молодежным проблемам), и мы ему многое подсказываем, кто ж лучше нас знает! 
   В редакции сейчас большой подъем и большие перемены. Валера Бугаев сделал материал о ребятах, погибших и покалеченных в Афганистане. Об этом еще никогда никто не писал. Газету рвут из рук, в городе только и разговоров, что об этой публикации. Правда, военный комиссар пожаловался на нас в обком, мол, газета подрывает авторитет армии, но Иван Егорович нас защитил, говорят, сказал военкому только одну фразу: «Вы что, против гласности?», тот и скис. Бугаев, вдохновленный таким успехом, выдал следующий материал на еще более забойную тему — о наркомании. Еле уговорили цензора, у него в перечне черным по белому записано: можно показывать только как частный случай, как явление — запрещено, а Бугаев-то написал как раз о явлении. Цензор сказал: «Пусть ваш новый редактор распишется на полосе, что публикует это под свою ответственность». Я, конечно, расписалась, и материал пошел. Зато какой резонанс! Опять газету невозможно купить в киосках. После этого мы решили открыть постоянную рубрику — «Запретная тема». Следующий материал будет настоящей «бомбой», такого наш читатель еще не видел — Бугаев пишет о проституции в портовых городах на примере Малороссийска. Но вот что я замечаю: у ребят наших пропадает интерес к другим, обычным темам. Скоро никого не заставишь ехать за репортажем с уборки, всем подавай сенсацию. На редколлегии завотделами потребовали, чтобы «Запретная тема» была общередакционной рубрикой и все могли по очереди участвовать, а не один Бугаев. Пришлось согласиться.
   Но это все хорошо, хорошо! Я рада, что так идет, какая-то новая струя в газете и в жизни появилась, столько новых возможностей — только пиши! Ребята ходят с горящими глазами, расписались все как никогда (даже Сева), на редколлегии от предложений отбоя нет. Все просто очарованы Горбачевым — молодой, энергичный, говорит легко, без бумажки — вот таким и должен быть лидер государства!

* * *

   Русаков снова приглашал меня для разговора и на этот раз спросил в лоб, как я отношусь к Масленову. А как я к нему отношусь? Черт его знает, как. В сущности, я совсем не знаю этого человека, не знаю, что из того, что теперь о нем говорится, — правда, а что — миф. Говорят, например, что он — центральная фигура в том самом нашумевшем на всю страну «южном деле», по которому все еще ведется следствие, однако же никто его до сих пор не арестовал, как многих других, хотя из состава ЦК вывели и из партии исключили. Боятся трогать или доказательств не хватает — я не знаю. Как можно относиться к человеку, о котором не знаешь определенно, честный он человек или вор? Никак не отношусь. Разве что жалко его — старый, больной, всеми брошенный...
   «Нам надо, не дожидаясь окончания этого затянувшегося дела, дать в прессе объективную оценку деятельности Масленова и всем тем безобразиям, которые тут при нем творились», — говорит мне Иван Егорович. Вот здрасьте! А я при чем? Неужели больше некому? «Мы должны искоренить само это явление — «масленовщину», а оно продолжает существовать, пока остаются на своих постах люди, назначенные еще при нем и признающие только командный стиль руководства. Они очень мешают нам в перестройке, тормозят». Слушаю молча, соображая про себя, как буду выходить из положения, потому что уже ясно, к чему он клонит. «Материалы мы предоставим. О приписках, о хищениях, о коррупции. Их надо обобщить и подготовить публикацию в прессе. Я бы просил взяться за этот материал лично вас». Приехали.
   — Но... лично я не могу взяться за эту тему. По моральным соображениям. Я ведь и сама работала в обкоме, как же я теперь могу что-то разоблачать? И потом, я книжку писала Масленову, об этом все знают...
   «Я в курсе ваших моральных соображений, — говорит Иван Егорович, — но не думаю, что это может быть препятствием. Вы, как и большинство, просто не знали всех фактов. Ведь не знали? Вот. Для того и гласность, чтобы вскрыть правду и тем самым очиститься от всего негативного. Вы с этим согласны? Вот и хорошо. Ну так как? Беретесь?»
   — Я должна посмотреть материалы.
   Иван Егорович вышел из-за стола и долго тряс мне руку: «Я очень на вас рассчитываю». 
   С толстой папкой, которую Русаков вручил мне на прощанье, я просидела на кухне чуть не всю ночь. Материалы убийственные. Кое о чем я слышала и раньше, но считала  досужими сплетнями, кое о чем могла бы догадаться и сама, и если бы задумывалась всерьез над этим, но многое оказалось для меня полной неожиданностью. Да можно ли верить всему,  что здесь написано?  Но происхождение  бумаг более чем солидное — КПК при ЦК КПСС, Генеральная прокуратура, контрольно-ревизионная комиссия обкома... Однако прямых обвинений Масленова практически нет, речь идет о Кочуре (кстати, в прошлом году неожиданно скончавшемся в следственном изоляторе Лефортово), о целой группе бывших областных начальников, связанных с торговлей, о руководителях некоторых городов и районов области, снятых и арестованных тогда же, о Ветре, так до сих пор и не найденном, как в воду канувшем. Картина нарисовалась жутковатая. Но ведь все это происходило при нем, значит, с его ведома, и значит, при его участии? Или необязательно? Теперь я понимаю, почему Иван Егорович подсунул мне это дельце. У прокуратуры и партконтроля, видимо, все-таки не хватает доказательств личной вины Масленова, потому его и не трогают. Но можно создать общественное мнение, сформулировать некое моралъно-политическое обвинение. Дескать, несет политическую ответственность за все те негативные явления, которые имели место в области в бытность его первым секретарем. Вот для чего понадобилась статья в газете. По мере того как я читала заветную папку, то загорался во мне азарт журналиста, которому в руки попал уникальный материал, о каком я и мечтать не могла, и уже представлялись отдельные куски и фразы будущей грандиозной статьи, то вдруг охватывал меня странный озноб и становилось не по себе, будто я делаю что-то гадкое, недостойное. Уснула под утро и проснулась поздно, часов в девять, с больной головой и дурным настроением, так и не решив окончательно, что мне делать — писать или отказаться?
А утром в редакции первая новость — Люся Павлова благополучно родила мальчика (боялись за нее, все-таки 35 лет). «Мать» наша, Катя, ходила по редакции, собирала деньги на подарок, решили купить немецкую коляску и атласный конверт, а ребята уже изготовились выпить за это дело, им лишь бы повод. Насчет папаши она так и не призналась до последнего, а мы и не настаивали, все почти уверены, что это Зудин. Ребята пытались его расколоть, но он не поддается, ну и черт с ним, главное, Люська счастлива, кажется, ей, кроме этого ребеночка, никто теперь и не нужен. Утром на планерке вместо того, чтобы обсуждать номер, придумывали, как назвать, и все сошлись на том, что Мишей (в честь перестройки), говорят, Люська согласна.
   Днем я поехала в обком, вернула Русакову папку и сказала, что писать не буду.
   — Но почему?
   - Я вам уже говорила: у меня нет морального права его разоблачать.
   Через пару недель статья под выразительным названием «Масленовщина» появилась в одной из центральных газет за подписью собкора. Я читала ее с ревнивым чувством и все время ловила себя на мысли: вот тут я бы не так сказала, а вот здесь он не дотянул, можно было и порезче, да и выводы очень уж прямолинейные, в лоб, по ним выходит, что Масленов — законченный злодей, а ведь он — продукт своего времени и своей системы, вот бы о чем поразмышлять. Потом спохватилась: чего это я рецензирую? Сама не захотела писать, теперь не умничай! Но вот что интересно: только прочитав эту, чужую статью, я сама поняла, наконец, почему отказалась. Моральные соображения — да, конечно. Но не только это, оказывается, смущало меня, а вот еще что. Ведь никто из нас сам ничего не расследовал, и собкор этот не расследовал, а просто воспользовался (как и я бы сделала, если бы стала писать) материалами «компетентных» органов. Да и написано, считай, не по собственной инициативе, а по заданию руководства, при этом направленность материала задана была с самого начала: разоблачить. Можно ли в этом случае быть до конца уверенным в том, что все написанное — правда или что это вся правда? У меня такое ощущение, что всей правды не знает на самом деле никто. При этом совсем не факт, что «вся правда» еще хуже. Может, она как раз лучше, чем ее сейчас изображают. Просто сегодня всем нужна именно такая правда, а какая понадобится завтра — еще неизвестно.

* * *

   Мама говорит: «Ты слишком близко к сердцу все принимаешь, все эти масленовы, русаковы вместе с их обкомом не стоят твоих переживаний. Сколько, говорит, ты на них отпахала, а когда Юра умер, никто оттуда даже не позвонил и не выразил тебе соболезнование!». А я этого и не помню — кто звонил тогда, кто не звонил...
   Одна мысль до сих пор не дает мне покоя: если бы я не задержалась в тот вечер в типографии, если бы не эта речь Горбачева, если бы мы не стали ждать полный текст, а дали короткий отчет ТАСС, если бы я оставила доводить номер Васю Шкуратова, а сама поехала домой часов хотя бы в десять, если бы я застала начало приступа... он был бы сейчас жив?
   Дома пусто и холодно, и кажется, что до сих пор пахнет венками. Димочка теперь почти все время у стариков, я одна и, чтобы не реветь и не маяться, пишу по ночам эти никому ненужные «записки». Отвлекает, но не успокаивает.

* * *

   ...Вот и 1985 год кончается, мне уже 35, и как странно, что только сейчас, кажется, начинается в нашей жизни самое интересное.